Противостояние - Сергей Ченнык

Казанский егерский полк, или что от него осталось, даже не понял, каким путем вышел к Каче: «Ночь была темная: тучи обложили всё небо. До сумерек мы долго плутали по оврагам и долинам. Мы шли не дорогой, чтобы не тесниться всем вместе и чтобы дать время проехать повозкам и орудиям».{20}

Сам князь со свитой двигался с отходящими войсками, мучительно пытаясь принять решение. Ему было трудно. Вариантов было много, но правильным мог быть только один, в который нужно было втиснуть две задачи: спасти армию и спасти Севастополь. Главнокомандующий еще не знал, что союзники не преследуют, продолжая оставаться на месте сражения. Наверное, именно это сослужило Меншикову добрую службу, ускорив ход мысли и развернув ее в правильном направлении.

Почему князь решил вести войска к крепости? Каждый, кто задает этот вопрос, знает, что уже через несколько дней, «оттолкнувшись» от города, армия уйдет к Бахчисараю. Так может быть, не стоило гонять солдат несколько десятков лишних верст, а сразу вести их в столицу Крымского ханства?

Уход к Севастополю был единственно разумным и легко объяснимым решением. Чтобы войска не потерялись, а это было очень даже возможным после неудачного сражения, лучше всего было их отводить по уже однажды пройденному пути, то есть на те места, откуда они к Альме выдвигались. Таким образом можно было восстановить управление армией, вновь заставить ее действовать. Так уж устроен военный механизм, что если в первые часы после поражения части не получат конкретных приказаний, то вера в командование и командиров будет потеряна, действиями станут управлять эмоции, а опасный путь к разложению будет прогрессировать, грозя превратить армию в толпу. Меншиков достаточно умен, чтобы не дать этой заразе распространиться, приобретая формы необратимых метастаз всеобщего разгрома. В конце концов, ему нужно было просто накормить армию. Сытый солдат смелее, дисциплинированнее и управляемее голодного. У последнего, если чувство голода возрастает, пробуждается чисто животный инстинкт, не разбирающий ни средств, ни приемов его утоления.

К счастью угроза разгрома при отходе отсутствовала, и войска стали организовываться сами по себе, пока на уровне отдельных частей и по воле наиболее инициативных командиров. Один из таких, полковник Хрущёв, своим Волынским пехотным полком при 16 орудиях прикрыл отступление, благодаря чему, все закончилось более-менее благополучно. Командир волынцев, своим приказом (как старший начальник в бригаде) присоединивший к себе еще и Минский пехотный полк,[2] еще и спас обозы от окончательной потери.

Какое то время оба полка отходили вместе, но вскоре выяснилось, что минцы расстреляли все патроны, толку от них немного, и их отпустили. Хрущёв по предложению бывшего с ним подполковника Исакова и после приказа князя Горчакова подтянул к себе отступавший неподалеку Бородинский егерский полк.{21} Эти два полка, а с ними №3 и №4 батареи 14-й артиллерийской бригады составили импровизированный арьергард отходившей на юг армии (6500 чел. в 8 батальонах и 16 орудий).{22}

В качестве кавалерии с пехотой Хрущёва оставались 4 (!) казака, оставленные Исаковым. Это не попытка съязвить, командир волынцев с долей иронии и так недоумевает, что при наличии полнокровной кавалерийской бригады: «…князь приказал генералу Халецкому прикрыть кавалерийскими аванпостами реку Качу, но утром 9-го числа мы не видали там ни одного гусара».{23}

Об этом доложил Кирьяков, бывший при бородинцах, Меншикову, на что князь пообещал командиру 17-й дивизии усилить его отряд гусарами и казаками. После разговора Кирьяков остался на месте, а Меншиков со штабом направился дальше на юг.{24} Гусары так и не появились.

Волынский и Бородинский полки ночевали отдельно от армии напротив деревни Мамашай у дороги Евпатория — Севастополь. Там они оставались до полудня, пока главные силы не удалились достаточно и, лишь убедившись, что никто не преследует, снялись с позиции на южном берегу Качи.{25}

Утро (9)21 сентября застало русские войска в продолжавшемся отступлении. Обозы (или что от них осталось) ушли еще ночью, чтобы не задерживать общее движение войск. Если бы это не сделали, возможно, армию ожидало продолжение катастрофы. Ведь обозы — это не десяток-другой повозок и телег. Армейский обоз того времени — это сотни ротных, патронных, лазаретных, провиантских и других фур. Еще сотни — офицерские. Еще десятки — генеральские. Не забудем про артиллерию. А дорога всего одна. Я не знаю, кому в голову пришла эта мысль. Более всего, что полковые и батальонные командиры действовали по привычке — обоз уходил вперед и ждал войска в заранее установленном месте.

НЕМНОГО О МЕДИЦИНЕ И ПРОБЛЕМАХ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ

«Война — это травматическая эпидемия», — слова выдающегося хирурга Н. Пирогова оказались пророческими, и начало этой эпидемии было положено сразу после Альминского сражения.{26}

С полками остались лишь транспорты с ранеными, оставить которых не решились.{27} Это было правильно, уж больно трагической была участь отставших. К этому времени все поняли, что часть местного населения лояльна к захватчикам, и потому попавшие к ним в руки раненые и отставшие могли рассчитывать в лучшем случае на грабеж, а в худшем — избиение, а то и убийство. Потому многие из последних сил продолжали тянуться за своими, оставляя кровавый след, спустя несколько дней служивший союзному авангарду прекрасным ориентиром, по которому определяли направление ухода русской армии. Это не преувеличение, да и русская военная историография не скрывает ужас, творившийся между Альмой, Качей и почти вплоть до северного берега Бельбека в первые часы и дни после сражения.

Вот, к примеру, из истории Московского пехотного полка: «Все раненые, которые только могли кое-как двигаться с помощью ружья или ползком, тянулись теперь за отступавшими полками, перенося страшные мучения и умирая от боли; своими трупами они усеяли весь путь от Альмы до Качи. О помощи им никто не думал; санитарная часть находилась тогда в самом плохом состоянии: в бинтах и корпии чувствовался большой недостаток, и солдаты на перевязку рвали свои рубахи; даже самим раненым приходилось перевязывать свои раны, ибо врачей и фельдшеров было мало, и они не могли успеть всем помочь. Раненые же, оставшиеся на позиции при Альме, были или захвачены неприятелем в плен, или добиты».{28}

Это не преувеличение, «…в действительности союзники оказались вовсе не так человеколюбивы, как “распинался” в том Сент-Арно в своем донесении об Альминском сражении, а за ним протрубили многие французские историки».{29}

Такая же неутешительная картина в истории Казанского полка: «…за отступавшими тянулась вторая искалеченная армия: огромная толпа раненых. Их положение было в прямом смысле безотрадно. Рассыпавшись на огромной площади между Симферополем, Бахчисараем и Севастополем и не зная, куда отступила армия, наши увечные и контуженные брели на удачу, только бы найти где-нибудь приют и облегчение своим страданиям. Одни успели добраться до Симферополя; другие пришли в Бахчисарай; наконец, третьи, двигаясь по направлению к Севастополю, добрели до Качи и были встречены попечением своих уцелевших товарищей. Раненые усеяли весь путь от реки Альмы вплоть до самой Качи. Вот один из них сделает два-три шага и беспомощно валится на землю. Другие от боли скрежещут зубами, издают такие стоны, что от одних этих звуков сердце надрывается даже у самого привычного ко всем ужасам войны человека…

Там плетется солдат, опираясь на свое ружье, как на костыль; здесь другой ползком пробирается, преодолевая страшную боль, чтобы только не попасть в плен к басурманам.

Ползет-ползет иной, и, наконец, падает в изнеможении, вполне представляя свою участь воле Божьей. Попадались и такие, у которых не было куска живого мяса, и все-таки они еще тащились вслед за войсками, кто как мог, со стонами и скрежетом зубовным, перенося ту жгучую боль, ту невыносимую жажду, которую трудно изобразить словами, но которую испытывает почти каждый раненый. У всех было только одно желание: не отставать от своих. И оно, это желание, было настолько сильно, что многие двигались через силу.

Так один из них шел с оторванной рукой, вместо которой только болтались одни окровавленные обрывки рукава шинели; в другой руке он тащил ружье, да еще помогал товарищу, труднее его раненому. Вот другой бодро продвигается вперед, опираясь на ружье, а раздробленная нога болтается во все стороны. У иного пуля прошла через ступни обеих ног и оторвала пальцы, а он, с помощью того же ружья, как-то умудрился идти на пятках. Вот раненый в голову… запекшаяся кровь, словно корой, облепила лицо; глаза помутились от боли; он ощупью, по слуху пробирается, беспрестанно спотыкаясь и падая; болезненно, громко вскрикнет и падает; упадет и снова тащится вперед, и кое-как доберется до бивака своих товарищей».{30}