Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Напоследок посулил:

— Отведу в собственной леваде место под хату, и обзаводись с божьей помощью своим хозяйством.

Лето Макей работал поденно; переходил из Двора во двор. Казаки скоро отличили его трудолюбие, трезвость и тихий нрав. Охотно раскрывали перед ним калитку, не гнушались пригласить к буднему столу. Поденничала и жена — помогала богатым казачкам; с базу на баз перетаскивала за собой сына. Зарабатывали, словом, кусок хлеба; но дума — стать хозяином, иметь свой дымарь — давила Макея мельничным жерновом.

Сдержал слово Ампус. За домом, вымерив шагами за-бурьяневший угол база, снял плетень, широко повел рукой:

— Стройсь, Макей Анисимович! О плате не горюнься, отработаешь.

До морозов выставилась двумя оконцами на улицу саманная хата с земляной двускатной крышей; глухой стенкой она выходила в тесный проулок. Хата длинная, перегороженная на комнатку и горенку русской печкой с лежанкой. В темный чулан новоселы ввели взятую в долг годовалую телку, разместили на шестке полдюжины кур без кочета. Сквозь камышовую настилку и зольный слов кровли просунулась наружу глинобитная труба. Для доброй тяги печник завершил ее старым ведром с выставленным днищем.

На покров день ожила труба. Макей вышел из хаты и долго глядел на белый дым с соломенным отливом. Ядреный ветерок сбивал его, подхватывая, давил книзу, выстилая по свеженасыпанной крыше. Макей с наслаждением, до хмельного кружения вдыхал прогорклый морозец.

После троицы в хате Макея появился новый жилец — опять сын. Пошла Мария с утра на огород к благодетелям своим Поповым. До полудня, не разгибая спины, картошку подпушивала. Враз потемнело в глазах. Крикнуть — дух не переведет; отлегло, поманила Борьку, путавшегося в картофельной ботве.

— Сыночек… беги, болюшка, до Ефремки… маманю его, не то бабаню кликни. Ступай, ступай…

Закусив до крови губу — не напугать бы малого, — она неловко завалилась на грядку. Мычала от боли, совала потрескавшимися пятками…

Глубокими сумерками прискакал Макей на хозяйской лошади с сенокоса. Посидел возле роженицы малое время; при свете лампадки, косясь на люльку, гладил ее худую черную руку — благодарил еще за одного помощника. Богоматери, пречистой деве Марии, высказал благодарность вслух. Едва не касаясь буйной гривой матицы, троекратно поклонился:

— Спасибо премного тебе, матерь божия, не забываешь раба свово…

В ту же ночь ускакал в степь к косарям: боялся упустить рассветную росу.

Встав на ноги, Мария потащилась в церковь. Младенца несли поочередно кум с кумой, соседские парень с девкой. Хуторской поп Гавриил, окуная его в купель, смачным басом гудел:

— Ларионом тя нарека-а-ю-уу…

Макей лоснился — растет помощь и опора. Во сне и наяву бредил: в сарайчик, рядом с белогористой первяткой-коровой, поставит какого ни на есть меринка, разживется из неоглядных казачьих наделов клином земли, малым на первых порах — кожушком прикрыть, — но своим. Встать бы по утренней заре, вольно расставить на нем ноги; никто чтобы не ткнул тебе в очи, не двинул взашей: стоишь, мол, гольтепа перекатная. Не чаял дождаться той поры, когда выведет в степь чубатых парубков, покорливых, бессловесных, почитающих боле всего на небе — бога, а на земле — родительское слово.

Бежали годы.

Дважды после Лариона прибавлялась семья. Не приносила прибавка особой радости — девки. Лишний рот за столом да трата на справу. Старшая, Аришка, белявая, ласковая до людей; Пелагея, последыш, неудалая явилась на свет. Хилая телом, норовом диковата. Все таится, жмется к загнетке.

А на днях краешком губ улыбнулась Макею доля его нескладная: ввел в хворостяные воротца пегого мохноногого меринка, Абрашу. Немалые годы прятал по целковому за божницу — вверял надежды свои светлые деве Марии. Сберегла, непорочная, прониклась.

Так и прижился Макей Думенко на Маныче, в просторном хуторе Казачьем, по балке Хомутец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Смалу внушает Борьке отец: не лезь на улице с кулаками, перед взрослыми снимай картуз, а особо почитай стариков. Им-де, благодетелям, кланяйся в ноги: кормильцы, приняли на жительство в свой хутор, иначе сгинули бы всей семьей в раскаленной зноем степи, у курганов, а то и под плетнем.

Туманны объяснения родителя. Зато казачата вразумляли понятнее. Затевал Захарка, атаманов сын, коновод. Упирал руки в бока; копаясь босой ногой в пыли, допытывался:

— Хохленок, на чьей земле ты живешь? Не знаешь. Так, так… А могет, скажешь, чья вода в колодезе? Какую глотаешь, а?

— А вона Маныч чей? Али Хомутец? Скажь! — подступал Сидорка-Заяц, конопатый малец с раздвоенной верхней губой.

Коновод взглядом осаживал выскочку: порядок ломаешь, мол, затыкаешь рот старшим. Сам же терпеливо разъяснял:

— Земля казачья. Вода в колодезе казачья. Да и Маныч тож казачий. А ты кто тут будешь? Хохол. Гольтепа.

Исподлобья озирал примолкшую ватагу, обступившую тесным кругом. Ставил вопрос ребром:

— Тебе земли надоть?

Черпал горстью пыль; набивая в рот Борьке, приговаривал:

— На, поешь