Андрейка на плоту - Наталия Венкстерн

Издалека кажется, что нет ничего проще и легче работы сплавщика — сидит себе на плоту да и плывет по воле реки. Но на самом деле это не так. Нужно большое уменье и знание русла, чтобы не сесть на мель, во-время повернуть плот, не наткнуться на случайный островок, на выступ берега. При неумелом проводнике случаются иногда и большие несчастья. Плот, наткнувшийся на препятствие, становится ребром, а то и вовсе переворачивается, топя под собой сплавщиков. А откуда ждать спасения на полноводной реке, на пустынных берегах которой редко-редко попадается случайная лодочка.

Андрейка спрашивает отца:

— А мы, тятька, скоро плыть будем?

— А вот, погоди, придет наш черед — верно, не раньше ночи. Теперь ты бы шел, сынок, отдохнуть — еще намаешься.

Андрейка поднимается в гору; на опушке леса выстроен деревянный барак, где ночуют и отдыхают сплавщики.

С любопытством Андрейка отворяет дверь и входит. Барак разделен на две части. Одна — большая комната с нарами.

— Вроде как спальня — объясняет ему Сенька.

В другой части, поменьше, стоит длинный стол: на столе металлические глубокие тарелки и ложки. Здесь обедают сплавщики. Но особенно привлекает Андрейкино внимание угол комнаты. Этот угол затянут красной материей. На стене висит плакат; на столике лежат книги, газеты и доска с нарисованными на ней квадратиками. На доске — вырезанные из дерева затейливые фигурки.

Андрейка погружается в созерцание нарядного уголка и не замечает, как сзади него подошел кто-то. Чья-то рука ложится ему на плечо. Оглядывается — рядом с ним стоит Матвей Иванович.

Матвей Иванович спрашивает, указывая на плакат:

— А ну-ка, прочти, что здесь написано!

Андрейка приходит в смущение. Он шепчет чуть слышно:

— Я неграмотный.

Матвею Ивановичу делается жалко сконфузившегося малыша, он треплет его по плечу и говорит:

— Тут написано: «Красный уголок». Видишь, на столе книги хорошие лежат. Есть у рабочих свободное время — они почитают, газеты тоже, видишь, есть; а то можно и в шахматы поиграть. Шахматы хорошая игра; чтобы в шахматы играть, смекалка нужна, это не то, что картами без толку шлепать!

Андрейка, разинув рот, слушает Матвея Ивановича. А Матвей Иванович продолжает:

— А грамоте, Андрейка, научиться надо. В наше время стыдно неграмотным быть. А я вот что придумал. Я сегодня с отцом твоим на плоту поеду до села — мне туда в исполком по делу нужно. Там мы с тобой книжку в кооперативе купим: букварь. Отец-то твой грамотный? Сумеет тебе буквы показать?

— Сумеет!

— А весной придешь опять лес сплавлять и букварь с собой захвати. Я посмотрю тогда, чему ты научился.

Андрейка отвечает с жаром:

— Я научусь, Матвей Иванович, — уж это обязательно. Зима-то долгая — я всю зиму учиться буду!

После этого разговора Андрейка начинает чувствовать большую симпатию к Матвею Ивановичу.

Он засыпает его вопросами:

— А ты сам-то, Матвей Иванович, всю зиму в лесу живешь?

— Да, почти всю зиму, Андрейка; зимой сводить лес, потом возить его, потом сплавлять. А кончится гонка, поеду в город Архангельск, там будем лесом грузить большие пароходы — отправлять за границу.

— А как же должность твоя называется?

— Лесничий!

— Лесовик — вроде, значит, медведя?

Матвей Иванович смеется.

— Во, во! Это ты правильно сказал.

— А не скучно тебе?

— Нет, Андрейка, я лес люблю. Лесное дело важное, нужное. Подумай-ка, ведь Архангельская губерния самая богатая лесом в России — нигде больше ты не встретишь таких пространств, покрытых лесом, нигде не увидишь таких огромных сосен в три обхвата. А ведь лесное дело надо с толком делать — знать, где сводить лес, не рубить зря, чтобы на месте вырубки не заводить пустырей и болот, чтобы на месте старого леса уже рос на смену молодняк.

Матвей Иванович засмеялся.

— Ну, всего этого дела тебе сейчас и не объяснить — не поймешь. А еще скажу тебе, что не скучаю потому, что каждый год езжу в отпуск. Придет время — отпустят меня погулять на месяц, и я в Москву махну!

— Значит, ты в Москве бывал?

— А как же! Я там учился.

— Большая Москва-то?

— Большая. И представить себе не можешь. какая большая.

— Чему же ты там учился?

— Лесному делу.

— А меня возьмут туда учиться, когда я подрасту?

— Вполне возможно! Теперь всякий может учиться чему хочет. Только сначала грамоте научиться надо.

В беседах и осмотре всего, что Андрейка, увидал нового и необыкновенного вокруг себя, проходит целый день.

Прозрачные весенние сумерки спускаются на землю, и далеко по лесу и по реке разносятся стук топоров и голоса рабочих. Андрейка продолжает бродить, но непреодолимая усталость валит его с ног, — он таращит глаза, стараясь, чтобы сами собой не сомкнулись веки, ноги его точно налиты свинцом, точно на каждом шагу прирастают к земле. Наконец, он пробирается в барак, влезает на нары, говоря самому себе:

— Вот, посижу, отдохну. Но тотчас засыпает.

Когда Андрейка просыпается, вокруг него все переменилось и делается что-то странное. Во-первых, наступила уже ночь; во-вторых, где-то совсем близко, у самого уха, тихо булькает вода. Андрейке лежать не совсем удобно, потому что под боком у него, вместо сенника, всего-навсего сложенный вдвое отцовский кафтан. Андрейка поднимает глаза: над ним — тесно сплетенные сучья, но из-за сучьев он видит светлое весеннее небо и горящие на нем бледные звезды. Совсем рядом с собой Андрейка слышит голоса:

— Левей, левей, наддай!

Вода булькает громче, как в самоваре, когда он закипает.

Другой голос что-то напевает. Андрейка не в состоянии удержать любопытства, скидывает с себя армячишко, которым он покрыт, и встает. Он в шалаше; рядом с ним, на железном большом листе, тлеют догорающие угли; из отверстия шалаша виден большой плот с фигурами сплавщиков и дальше — вода, которая в прозрачном сумраке северной ночи кажется голубовато-серебристой.

Андрейка выходит из шалаша; плот как-раз огибает выступ берега, и потому отец Андрейки, выполняющий на плоту должность проводника, и рабочие сосредоточенно работают. Андрейка замирает: вот-вот, кажется, плот налетит на выступ и разобьется вдребезги. Вода под ним беспокойно переливается струйками, захлестывая один из его углов. Отец вполголоса отдает команду:

— Левое весло! Еще раз! Довольно! Левое! Левое! Наддай!

На одно мгновение плот чуть-чуть накреняется, так что Андрейка даже слышит, как позади него, в шалаше, тихо звякают друг о друга висящие на прутьях котелки. Но тотчас опять все приходит в порядок. Плот обогнул мысок, и перед ним расстилается уже гладкая, прямая, как шоссе, река. Рабочие поднимают весла и закуривают. Матвей Иванович, который сидит на плоту, на бревнышке, оглядывается на Андрейку.

— Глядите-ка, товарищи, главный сплавщик проснулся.

Тятька оборачивается к Андрейке и улыбаясь говорит:

— Что ж ты не спишь?

— Тятька! А как это я на плот попал?

— Как попал? На руках тебя принес. Будил, будил. — вижу, нет, — сынишка мой все равно, что бревно, рукой и то не пошевельнул; сгреб тебя на руки, да и снес.

— Я, тятька, больше спать не буду.

— Ну что ж, сынок, посиди с нами, послушай наш разговор.

Около Матвея Ивановича стоит еще не о стывший большой чайник с кипятком, лежит коврига хлеба, жареная рыба.

— А мы тебе и ужин приготовили, — говорит Матвей Иванович и угощает Андрейку.

Пока Андрейка с удовольствием жует хлеб, рабочие продолжают, по-видимому, незадолго перед этим прерванный разговор. Один из них — почти старик, седой, с длинной бородой, покрывающей грудь. Он уж много лет работает на лесозаготовках и рассказывает про старину.

— В былое время. — говорит он, — шли мы в лес на порубку все равно, что на каторгу. Хозяйствовали тогда над лесом купцы, о рабочем человеке и не думали: каково-то ему живется, лишь сработал бы побольше. В лесу сторожки тогда строили хуже собачьей конуры. Печи такие ставили, что придешь вечером с работы и не знаешь, что лучше: с холоду ли пропадать, или в дыму задохнуться. Пища была такая, что только уж от большой голодухи съешь, а иные купцы так подряжали, чтобы на своих харчах у них работать, Ну, пока здоров — ничего, терпишь. Ну, а коли несчастье какое случится — хворь ли нападет, или ранишь себя как на работе, — пиши пропало. Хоть помирай — помочь некому. А мало ли что на работе случиться может. Помню я случай такой: парень молодой с нами работал. Свалили мы ель — этак сажен пять вышиной; стал он с нее сучья обрубать, сел на нее верхом да и принялся за работу. Ловкий был, любовались мы на него. Стук! Стук! Сучья так и валятся, и только топор в воздухе блестит. Да только случилась беда. Видим мы, наш Васька взмахнул топором, ударил, да и словно онемел сразу весь и топор отбросил. Мы ему: «Ты что, Василий?» «Я — говорит — себе по ноге хватил». Бросились к нему, стащили валенки, из ноги кровь так и хлещет. Сначала не так чтобы очень испугались — положили ему на ногу лед, завязали потуже: авось, кровь перестанет. Только, глядим, не успели его до избы довести, а уж повязка вся промокла и след кровяной на снегу. Провозились с ним часа два: идет кровь, да и все. Васька наш белый весь лежит, губы посинели, и видно такая слабость его забрала, что рукой шевельнуть не может. Говорит он нам: «Мне бы, братцы, доктора али фершела какого-нибудь». А где его взять: до медицинского пункта верст 200 расстояния. Мы — к десятнику: «Так, мол, и так», а он говорит: «Ничего, отлежится Васька ваш». Ну и отлежался: там же в лесу и зарыли беднягу.