Андрейка на плоту - Наталия Венкстерн

Наталия Венкстерн

АНДРЕЙКА НА ПЛОТУ

— Андрейка! Андрейка! Да где же ты?

Андрейкина мать, Настя, вышла на крылечко избы и вглядывается в быстро надвигающийся зимний сумрак.

— Андрейка! И куда, пострел, запропастился?

На дворе морозно; хвойный лес принахмурился под снежной шапкой и шумит глухо, глухо. Настина изба стоит на самом краю деревни; с одного бока лес, с другого — крутой склон, ведущий к реке. Река замерзла и под снегом кажется гладкой белой широкой дорогой. Здесь, на севере, в Архангельской губернии, где живет Андрейка, она замерзает надолго. Только в самом конце апреля, а иногда и в мае, забурлит, наконец., вода, растрескается лед, потекут ручьи, и оживится лес. Но сейчас еще далеко до этого; стоит глубокая зима. Настя стоит на крылечке, и ветер треплет кончики ее платка.

— Выйти не успела, как вся застыла; а мальчонка целый день на морозе — и не загонишь.

Но Настя не успевает додумать своей мысли, как неведомо откуда появляется перед ней фигурка самого Андрейки. Андрейке всего-навсего восемь лет, но роста он такого, что и десятилетнему впору. Он в полушубке, в валенках и поверх ушастой шапки еще обмотан материнским вязаным платком так, что только видны круглые глаза да нос пуговкой. Ресницы заиндевели, а нос стал красный, как вишня.

— Куда ж ты запропал, малый, а? Я кликала, кликала — голосу не подаешь.

— Тятьку встречал!

— Тятьку встречал, — передразнивает Настя, — забрал же себе в голову! Может, тятька только через неделю будет, а то и через две. Так и встречать его каждый день?

Настя входит в избу и за ней Андрейка, обколачивая о порог валенки. На столе стоит обед: круглая миска и две затейливо вырезанные деревянные ложки.

Андрейка скинул с себя полушубок и весь румяный, свежий, веселый уселся за стол. Он схватывает ложки и начинает ими стучать друг о дружку.

— Не балуй!

— Тятька ложки-то вырезал!

— Один свет в глазах у тебя, что тятька.

— Мамка, а скоро он вернется?

— А я почем знаю — он письма не прислал!

— А почему не прислал?

— А с кем же ему прислать, чудачок, само-то письмо не полетать. А кто к нам сюда забредет, разве медведь-лесовик.

Андрейка смеется.

— Вот с ним бы и прислал!

— Не догадался, видно!

Андрейка ест с большим аппетитом и замолкает, но не надолго. Он опять поднимает свой курносый, красный нос и спрашивает:

— Что ж он там деревья рубит, в лесу-то?

— Деревья рубит!

— А потом что делать будет?

— Потом возить!

— А потом?

— Ну, привезет и сложит на берег речки.

— Так и будут лежать?

— Что ж с ними сделается — так и будут лежать.

— Всегда?

— Зачем всегда? Дурачок! Весной сплавят лес-то!

— По реке?

— Ну, да, отец и сплавлять будет — на плоту.

Андрейка задумывается и глядит в окошко, за которым сгущается мгла.

— Счастливый тятька! Сколько на своем веку наглядится всего!

Еще год назад Андрейка не задавал матери таких вопросов. Маленький был, не думал ни о чем; бегал по деревне, баловался с ребятами.

Когда отец уезжал, не спрашивал, куда и надолго ли: только по вечерам иногда начинал скулить, как щеночек.

— Мамка, а тятька где? Скучно без тятьки!

— Молчи, молчи. Тятька лес рубить поехал: скоро вернется.

И Андрейка успокаивался. Уехал — приедет! Не стоит тосковать. Тятька привезет гостинец: ложек деревянных, деревянную лошадку самодельную; санки, всякие затейливые игрушки, отдаст Андрейке скажет:

— Это я, брат, Андрейка, сам смастерил. Вечера длинные — скучно, вот сидишь и работаешь, пока сон не свалит.

Но бывали и лучше гостинцы. Один раз привез отец Андрейке живую белочку и рассказал целую историю.

— Белка, Андрейка, сам знаешь, хитрая— ее поймать не так-то легко; ну, а с этой особенный случай вышел. Сводили мы целый участок леса; видно она, бедняжка, с дерева на дерево перескакивала, все приюта себе искала, да как-то и замешкалась; работа кругом кипит, шум стоит; туда, сюда прыгает, а деревья кругом нее валятся. Прыгнула она на какую-то ветку, да в ту самую минуту и дерево-то наземь повалилось, и лапкой она меж сучьев застряла. Хотели сначала ее убить да шкуру с нее содрать, а я говорю: «Отдайте мне зверька — я своему парнишке отвезу». Тряпочкой ей лапку перевязал, сплел ей из сучьев клеточку да и привез тебе.

Белочка прожила у Андрейки недолго; ушибленная лапочка скоро зашила, и раз как-то утром Андрейка хватился белочки. Нет ее! Должно быть, открыли дверь, да она прочь и шмыгнула. А до леса рукой подать: доскакала, да и была такова!

Много чего отец из леса привозил: зайцев, лося огромного; привозил, и не раз, медвежьи шкуры. Андрейка всегда поджидал его с нетерпением. Да и Настя поджидала мужа. Скучно зимой в избе одной — кругом лес шумит: деревня маленькая; да избы по берегу реки так далеко отстоят друг от друга, что вечером к соседке не пойдешь. Боязно. Зимой лесные звери не знают страха и не раз подходили к самому крыльцу избушки. Мужики в деревне каждую зиму уходят на лесную заготовку и по пять-шесть недель их дома не бывает. Скучно в деревушке, тихо; да, что поделаешь! Самый главный заработок для архангельского мужика — рубка леса. Приедут с рубки и до весны опять дома. А как начнется весна, как разольются реки, так опять уходят.

— Сплав куда веселей рубки, — говорят мужики, — время летнее — свободно, легко!

Как только Настя уложила Андрейку, он сейчас же точно провалился в черную яму— заснул. Набегался за день по снегу с ребятами, накатался с гор на салазках. Берег у реки крутой: сядешь в салазки и летишь до самой середины реки по накатанной дорожке. День-то, жалко, короток, рано темнеет, а в темноте на улице оставаться страшно. Мать грозит:

— Погоди, придет косолапый — утащит тебя в свою берлогу.

Андрейка видит во сне снег, деревья, белочку, новые салазки, которые привезет тятька: слышит во сне, как шумит лес. Больше ему и видеть нечего, потому что ничего он на своем веку не видал; ни города, ни железной дороги; ни людей, кроме своих деревенских, не знает.

Спит он крепко и посапывает во сне. Только вдруг начинает его кто-то щекотать под подбородком. Андрейка хочет отмахнуться: сквозь сои поднимает отяжелевшую руку, бормочет:

— А, ну тебя!

Но щекотка продолжается, и Андрейке чудится, что кто-то стоит над ним и тихо смеется. Андрейка еще раз пробует отмахнуться, потом лениво открывает один глаз.

Видит — чье-то лицо нагнулось над ним, чьи-то глаза веселые глядят на него, чья-то рука тихонько щекочет его под подбородком.

Весь сон разом отлетает; Андрейка вскакивает, протягивает руки прямо — цап: хватает отца за шею, за бороду и визжит на всю избу:

— Тятька! Тятька!

Настя стоит улыбается и притворяется сердитой.

— И зачем мальца разбудил; спал бы он себе до утра.

— Ничего, ничего! Чай, я о нем соскучился!

У отца лицо худое, обветренное — видно, на работу все силы ушли.

— Тятька, совсем приехал? Больше не уедешь?

— Совсем, совсем, до весны!

— Гостинцы привез?

— А как же без гостинцев? Привез! Вот утро наступит, выспимся оба, да и будем гостинцы смотреть.

— А деревьев много свалил?

— Много, Андрейка!

— А ты их с собой привез?

— Зачем с собой — я их на катище свез, оттуда сплавлять будем.

— Какое такое катище?

— Ну, вот, сразу тебе все знать! Катище — это то место, откуда лес на воду спускают и в плоты сколачивают.

Настя на этот раз и в самом деле сердится.

— Да что вы, полуночники, беседу затеяли, обоим спать пора! Отец устал, чай!

Но Андрейке все надо знать.

— Что ж, тятька, так они с сучьями там и лежат?

— Нет, сучья обрубили. Да ты спи, сынок, спи.

Укладываясь и укрываясь одеялом, Андрейка еще раз спрашивает:

— Так ты совсем приехал?

— Говорю тебе: до весны!

Настя кричит сердито:

— Да спи ты, неугомонный!

— Я тебя весной не отпущу, — говорит Андрейка.

— Не отпустишь?

— Не отпущу!

От усталости или от волненья, только Андрейке вдруг становится грустно: ведь весна скоро придет, и тятька опять уедет. Он начинает хныкать.

— Не хочу, чтобы ты уезжал!

Тогда отец нагибается к Андрейке, укутывает его одеялом и шепчет на ухо:

— Спи, сынок, спи! Придет весна, я тебя с собой на плот возьму. Хочешь, а?

— Врешь, неужто возьмешь?

— Говорю, возьму! Только спи сейчас, не серди мать!

Приближается весна. Дни все длинней и длинней; берег реки обозначился большими полыньями, вокруг которых посинел лед. Зимник — дорога, по которой сообщаются между собой архангельские крестьяне, почернел, расползся — на санях не проедешь, а ям да колдобин никакое колесо не выдержит. Деревенька отрезана от всего мира: летние тропочки еще непроходимы, зимняя дорога испортилась. Крестьяне глядят на реку.