Сигнал надежды - Михаил Львовский

Танина сестрёнка, девочка лет восьми, на цыпочках ходит по комнате. Она разгружает её хозяйственную сумку, накрывает на стол. Обнаружив бутылку «Столичной», долго её рассматривает, не зная, как поступить, а потом решает, что раз сестра купила эдакую невидаль, её следует поставить в центре стола. Ненадёжно прислонённую к стене гитару девочка осторожно вешает на гвоздик.

Когда звенит будильник, Таня долго не может сообразить, ночь сейчас или день. Она быстро, с привычной готовностью к немедленному действию, садится на кровати, а глаза бессмысленные. Открыты, но ещё спят. Постепенно Таня понимает, что никакого немедленного действия от неё не требуется, глаза просыпаются и, встретившись со взглядом сестрёнки, теплеют. Но, увидев на столе «Столичную», Таня спохватывается и быстро прячет бутылку в сумку.

— Светка, какой сегодня день?

— Четверг, — отвечает сестрёнка.

— Почему я на пять будильник поставила?

— Тебе к Неониле Николаевне…

— Правильно. Что бы я без тебя делала!

Сёстры чаёвничают в своей маленькой комнатке старого деревянного дома на окраине города. Окно распахнуто, и ранняя южная осень заглядывает в него ещё жаркими, но уже не испепеляющими лучами.

— Я от Серёжи Лаврова опять письмо получила, — говорит Света.

— Ну и что же он тебе пишет? — спрашивает Таня, подчёркивая слово «тебе».

— Что всегда. Не вышла ли ты замуж, — подчёркивает Света слово «ты».

— Покажи письмо, — просит Таня.

— Зачем?

— Может, ты не всё разобрала. — В Танином голосе звучат виноватые нотки, как будто она нарушила какой-то давний уговор.

— А он вот такими печатными буквами… — показывает Света, какими огромными буквами пишет Серёжа Лавров. И это означает: «Нас не проведёшь!»

— Про себя что-нибудь сообщает?

— Про себя он нарисовал пароходик.

— Когда сочинишь ответ, я ошибки проверю. А то ты в прошлый раз в одно слово написала: «нивышла». Красней за тебя.

— Сама бы и написала без ошибок, — обиделась Света.

— Что?

— Что надо.

Таня не выдерживает:

— Дай письмо.

— На. Только, чур, не реветь!

Слёзы сами потекли из Таниных глаз, едва она увидела Серёжкины печатные буквы.

— Начинается! — сказала Света. — Что Серёже про нас написать?

«Надо взять себя в руки», — подумала Таня и сказала:

— Про нас нарисуй самолётик.

…Неонила Николаевна жила неподалёку. Тоже в ветхом деревянном доме с застеклённой террасой.

Таня ловко расправилась с ампулой. Взметнулась вверх тоненькая струйка из серебристой иглы. А когда девушка прижала ваткой место укола на тощей руке Неонилы Николаевны и, как всегда, спросила: «Не больно?» — старушка, отрицательно покачав, головой, сказала:

— У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.

— А я не забросила, Неонила Николаевна.

— Знаю, слыхала, — вздохнула старушка. — Бренчание под гитару: «Арлекино, Арлекино…» — это же самообман!

Таня опустила голову.

— Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?

— Неистовой Неонилой, — не поднимая головы, ответила Таня.

— Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…

— Неонила Николаевна, — робко сказала Таня, — я музыку пытаюсь сама сочинять.

— Сочинять? — изумилась бывшая учительница пения.

Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.

— А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!

Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.

— Я боюсь, — призналась Таня.

— Меня? Да я же всё пойму! — горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.

— Это песни, — сказала Таня.

Неонила Николаевна кивнула.

— Даже не знаю, какую сыграть… — всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.

— Какую сама считаешь лучшей. Песни — это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.

— Боюсь, — опять сказала Таня, перебирая клавиши.

— Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!

— Это не мои аккорды, — сказала Таня. — Это аккорды Шуберта.

— Ну давай, давай, не ломайся.

— Разве что эту…

Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.

Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.

Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно:

Дрогнут детские ресницы,И ворвётся в сновиденьеСчастья сказочная птицаВ золотистом оперенье.С той поры по белу светуИщешь ты свой детский праздник,Он всё время рядом где-то,Но всегда лишь только дразнит…

И тогда ты постепенно понимаешьИстину, открытую давно:Счастье в одиночку не поймаешьИ не скажешь: «Чур, на одного».Но всего страшней бывает,Если друг с тобою рядом,Но тебя не понимаетС полуслова, с полувзгляда,И твоей любимой снится,Будто к ней летит, сверкая,Счастья сказочная птица,Но совсем, совсем другая…

И тогда ты постепенно понимаешьИстину, открытую давно:Счастье в одиночку не поймаешьИ не скажешь: «Чур, на одного».

Некоторое время Неонила Николаевна продолжала подбадривать Таню восторженным выражением лица. Но это продолжалось недолго. Восторженное выражение превратилось в маску, и, позабыв снять её, Неонила Николаевна сказала:

— Довольно, Танечка. Это, родненькая, не сочинение музыки, а совсем, совсем другое. Стихи не моя область, поэтому молчу. Но когда-то то, что ты делаешь, называлось: подобрать мотивчик. Нет, чудес не бывает, моя милая. Из искусства не уходят. Даже те, кому не повезло. Некоторые, например, становятся обыкновенными учительницами пения и никогда — слышишь? — никогда об этом не жалеют.

Самородок обнаружить не удалось, и Неонила Николаевна, казалось, была искренне огорчена.

Таня слушала свою бывшую учительницу с горьким удивлением. Горько было оттого, что неистовой Неониле не понравилась песня. Удивление вызвала странная, необычная резкость тона, с которым был вынесен приговор.

Таня очень любила свою бывшую учительницу и сейчас проклинала только себя.

Но когда старушка сказала ей: «Ты могла бы стать избранницей судьбы, а гробишь свою жизнь на это, — неистовая Неонила постучала пальцем по коробочке со шприцем. — А на это способна любая. Тысячи, десятки тысяч», — девушка не выдержала. Хлопнула крышка пианино.

— До свидания, Неонила Николаевна.

— Танечка…

Но Таня уже бежала к калитке. Её потрёпанная нотная тетрадка осталась на пианино.

С аккуратным свёртком в руках Таня вошла в шумное помещение, где шёл приём передач для больных. В приёмные дни это единственный способ разнообразить больничную кухню. Родственники больных писали записки, умоляли непреклонных санитарок передать что-либо непредусмотренное специальным предписанием. Разговор в этих случаях был коротким: «Нет, и всё!»

По временам санитарки возвращались с ответами от больных и выкликали их родственников.

— Сорокина! Получите из тридцать второй.

— Солдатенко! Возьмите обратно сумку. Я вашей жене всё в тумбочку поставила. Она как раз уснула, так что письма не ждите.

— Консервы — нельзя!

— Колбасу — нельзя!

— Арбуз — нельзя!

В укромном уголке Таня написала на своём свёртке «Карташову А. Е. 3-й этаж…».

— Люся! В какой у вас палате Карташов?

— В четвёртой, — ответила молоденькая санитарка. — А зачем он тебе?

— Передачу принесла.

— Карташову? Ты что, спятила? Он вторые сутки ничего в рот не берёт. Его, наверное, скоро в психушку отправят.

У Тани ёкнуло сердце.

— Люсь…

— А почему сама не отнесёшь?

— Так надо.

— Что у тебя там? — Люся пощупала свёрток, встряхнула его и, услышав бульканье, посмотрела Тане в глаза.

— Рехнулась, да? Он тарелками швыряется, а ты ему… И не подумаю. Хочешь — сама неси. Твоё дело. А я в ваши игры не играю.