Загадка Уорикширской воронки - Фергюс Макинтайр

— Но человек, который пропал в тысяча восемьсот семьдесят пятом, никак не может иметь что-то общее с движущимися картинами, — рассудил я. — Они ведь даже еще изобретены не были!

Холмс кивнул:

— Я уже говорил вам, Ватсон, что кинетограф изобретен в Англии Луи Лепренсом. В тысяча восемьсот девяностом, во время пребывания в своей родной Франции, месье Лепренс согласился продемонстрировать свое устройство в Парижской опере. В сентябре этого года он сел на поезд в Дижоне, взяв свою камеру и проектор с собой в купе первого класса. Но когда поезд прибыл в Париж, Ватсон, вообразите себе, купе оказалось пустым! Несмотря на самые рьяные поиски, ни Лепренса, ни его аппаратуру так никогда и не нашли.

— Поразительно! — вставил я.

— Прослышав об этом, я предложил свои услуги французским властям, — продолжал Холмс, — но французская полиция моего предложения не приняла. И вот с тех самых пор, когда бы ни случалось присутствовать при демонстрации кинетографа, я не могу не вспомнить об удивительной судьбе его изобретателя, — а думая об исчезновении Лепренса, естественным образом вспоминаю и Джеймса Филлимора.

— Этот Филлимор что, был вашим другом, а, Холмс?

— В жизни с ним не встречался, — покачал головой мой спутник. — Но поразительное исчезновение Филлимора в тысяча восемьсот семьдесят пятом году вызвало много толков, и я съездил в Лемингтон-Спа, чтобы поучаствовать в поисках. Среди вещей в его доме на Тэвисток-стрит была найдена студийная фотография мужчины лет тридцати; коллеги-банкиры подтвердили, что это портрет Джеймса Филлимора. Я сумел получить в свое распоряжение копию и накрепко запечатлел в памяти это лицо. И вот вообразите себе, Ватсон, в течение двадцати лет, даже когда странствия заносили меня в Лхасу или Хартум, идя в толпе, я не забывал вглядываться во встречных, выискивая в них сходство с Джеймсом Филлимором. Но теперь, когда минул уже тридцать один год, я склонен думать, что он исчез безвозвратно.

В этот момент освещение в зале приугасло, посетители смолкли. На сцену вышел мужчина, назвавшийся Эдвином Стентоном Портером, представителем компании «Эдисон». Он заверил нас, что благодаря витаскопу компания имеет возможность предложить зрителям полный спектр развлечений — комедии, драмы, картины живой природы — и что все это будет представлено нам в ходе сегодняшнего представления.

— Особенно мне хотелось бы привлечь ваше внимание к последнему пункту нашей программы, — обратился мистер Портер к затихшему, заинтригованному залу. — Не далее как сегодня утром наш фотограф вынес свой витаскоп на улицы Манхэттена. Он заснял подлинные сцены жизни Нью-Йорка, причем заснял их в естественном освещении. Жизнь как она есть! Леди и джентльмены, фотографическая съемка этих событий уже проявлена и доставлена в наш театр спустя всего лишь четыре часа после того, как они свершились!

Аудитория восторженно загудела. Мистер Портер меж тем продолжил:

— Остается надеяться, что в будущем в компании «Эдисон» будут созданы аппараты, посредством которых любое заслуживающее внимания событие — где бы оно ни произошло, на всем земном шаре! — будет заснято посредством замечательного витаскопа мистера Эдисона и немедленно спроецировано на экраны по всей планете!

Шерлок Холмс бок о бок со мной что-то пробормотал.

Тут мистер Портер покинул сцену, и внезапно мы оказались в кромешной тьме.

Безо всякого предупреждения на сцену ворвался, ринувшись прямо на зрителей, паровоз. В зале вспыхнула паника, сменявшаяся ахами и аплодисментами по мере того, как присутствующие осознавали, что страшная джаггернаутова колесница — не более чем движущееся изображение в одном из фильмов, снятых витаскопом мистера Эдисона. Признаюсь, я и сам привскочил в своем кресле, готовый бежать прочь от этой иллюзии, прежде чем Холмс образумил меня, схватив за руку:

— Спокойствие, доктор! Это всего лишь игрушка!

Я снова уселся, и программа продолжилась. Следующий фильм представлял собой живые картины: несколько пухлых дам в греческих туниках принимали различные позы. Засим последовало изображение океанических волн. Далее — отрывок из оперы «Фауст», если допустимо назвать оперой представление без музыки и пения, и я, должен сказать, был разочарован, что витаскоп записывает сцены из жизни, лишая их цвета и звука. Актерам приходилось исполнять свои роли, словно они глухонемые. И все-таки играли они замечательно, причем молчание сообщало им некое достоинство, которого говорящим актерам, надо сказать, часто недостает.

— Честное слово, Ватсон, — прошептал мне на ухо Холмс, — эта штука больше уже не игрушка! Только подумайте! После того как эти актеры умрут, их изображения еще долго будут ходить и жестикулировать перед поколениями, пока не родившимися!

Но нам уже демонстрировали второсортную комедию «Как миссис Джонс получила развод», а вслед за ней — еще более второсортную мелодраму «Поражение Чинг Лин Фу».

Холмс заерзал в кресле, проворчав:

— Лучшего инструмента обучения еще никогда не изобретали, а этот Эдисон тратит его на пошлейшие фарсы!

Теперь картинка снова сменилась, и нам показали пьеску под названием «Сон любителя гренков». Мужчина в сюртуке сидел за столом и поглощал свой ужин, состоявший из гренков по-валлийски с расплавленным сыром. Вдруг экран поблек и тут же вспыхнул — но, когда это произошло, тот же самый мужчина оказался уже в своей спальне, обряженный в ночную рубашку и островерхий ночной колпак. Преображение было моментальное, я и не заметил, как оно произошло. Мужчина в рубашке улегся в свою кровать, натянул на себя одеяло и с завидной легкостью погрузился в сон.

Внезапно кровать оторвалась от своего причала и вылетела в окно вместе со своим обитателем, который уже пробудился и, встав коленями на подушки, с выражением живейшего ужаса на лице цеплялся за доску у изголовья. Паря над крышами домов, кровать направлялась к шпилю церкви, увенчанному флюгером, который, замечу, выглядел несколько крупнее, чем это необходимо. Тут ожившая кровать сбросила своего пассажира и полетела дальше уже без него. В темном зале все вокруг нас с Холмсом громко захохотали, глядя на то, как бедняга в ночной рубашке болтается на флюгере, дрыгая ногами и беззвучно разевая рот.

В финальной сцене — безо всякого перехода — герой снова оказался в своей спальне. Проснувшись после кошмара, он торжественно вскинул правую руку и, воздев глаза к небесам, выразительно двигал губами, видимо принося обет: никогда больше не ужинать гренками по-валлийски.

— Ну, Ватсон, всему есть предел, — сказал мне Холмс посреди царящего вокруг веселья. — Наверняка в глубинах Манхэттена найдется развлечение более тонкое и изощренное. Пойдемте-ка отсюда.

Но картинка на экране снова переменилась. Теперь перед нами лежал городской перекресток, ничем особо не примечательный, за исключением того, что трамваи, экипажи-брогамы и прочие средства передвижения в американской манере все ехали по неправильной стороне улицы. По экрану сновали мужчины и женщины в обычной одежде, входили на экран с одной его стороны и, пройдя по нему, с другой стороны исчезали. Мальчишка торговал прессой между двумя газетными стендами, под уличным фонарем, и, хотя тот не был зажжен — фильм снимали ярким днем, — я не мог не отметить, что фонарь предназначен не для газового освещения, а для электрического. Прикрепленный к фонарю уличный знак извещал нас, что дело происходит на скрещении двух улиц, Бродвея и Западной Пятьдесят восьмой. Поодаль циферблат часов, встроенный в башенку высокого дома, показывал десять часов семнадцать минут. Было очевидно, что этот свежеснятый витаскопом фильм являет собой не трагедию и не фарс, а просто сценку из жизни манхэттенцев в их естественном окружении… и, следовательно, никакой особенной драмы нам не видать.

— Вы правы, Холмс, — прошептал я. — Мое любопытство более чем удовлетворено. Пойдемте же в театр «Эмпайр», отдадим должное мисс Адамс.

Между тем фигуры на экране продолжали беззвучно перемещаться. Не успел я договорить, как появился еще один прохожий. Это был человек выше среднего роста, лет тридцати, с аккуратно подстриженными усиками, в дорогих ботинках из кордовской дубленой кожи. В левой руке он сжимал сложенный зонт. При этом было в его внешности нечто выделявшее его из толпы: костюм в тонкую полоску был того покроя, что вышел из моды лет тридцать назад, да и бакенбарды такого фасона давно уже никто не носил.

Внезапно я почувствовал острую боль: это Шерлок Холмс как клещами вцепился мне в руку, причем сам он буквально окостенел.

— Ватсон! — вскричал он так, что, наверное, все в театре его услышали. — Этот человек на экране! Это Джеймс Филлимор!

Из задних рядов кто-то громко попросил его замолчать.

На экране мерцало изображение, а меня словно пробрало морозом. Тридцатитрехлетний Джеймс Филлимор исчез тридцать один год назад, но этому прохожему было от силы лет тридцать!