Венеция – Петербург: битва стилей на Мосту вздохов. Из цикла «Филология для эрудитов» - Юрий Ладохин

Для Бродского здешний туман настолько всемогущ, что не будет преувеличением присвоение ему монаршеского титула: «Туман поглощал пьяццу. Вторжение было тихим, но все равно вторжением. Я видел, как пики и копья безмолвно, но стремительно движутся со стороны Лагуны, словно пехота перед тяжелой кавалерией. „Стремительно и безмолвно“, – сказал я себе. Теперь в любую минуту их Король, Король Туман мог появиться из-за угла во всей своей клубящейся славе. „Стремительно и безмолвно“ – повторил я. Это была строчка Одена, последняя строчка из „Падения Рима“…» [Там же, c. 136]. И дальше – о необычном головном уборе величавого монарха: «Король Туман въехал на пьяццу, осадил скакуна и начал разматывать белый тюрбан. Его сапоги были мокры, как и его шаровары; плащ был усеян тусклыми, близорукими алмазами горящих ламп. Он был так одет, потому что понятия не имел, какой сейчас век, тем более год. С другой стороны, откуда туману знать» [Там же, с. 137].

Петербургский туман, в отличие от венецианского, в табели о рангах не только не превысил должность всесильного канцлера, но, похоже, вряд ли добрался до тайного советника. Да и то, куда ему тягаться с помазанником, нареченным именем ближайшего из сподвижников Спасителя:

«И волею неземнороднойЦаря, закованного в сталь,В пустыне, скудной и холодной,Воздвигнут северный Версаль.Где вечно плакали туманыНад далью моха и воды,Забили светлые фонтаны,Возникли легкие сады».(из стихотворения Сергея Соловьева «Петербург», 1909 г.).

И еще о злоключениях тумана города на Неве, теперь уже из стихотворения Бориса Пастернака «Чертежный рейсфедер всадника медного…»:

«И видят окраинцы:За Нарской, на Охте,Туман продирается,Отодранный ногтем.Петр машет им шляпою,И плещет, как прапор,Пурги расцарапанный,Надорванный рапорт».

Однако петербургскому туману нашлось неожиданное, но вполне практичное применение – тесное взаимодействие со стражем сразу двух ворот: из слоновой кости – для лживых снов, роговых – для снов истинных. Как вы уже, наверно, догадались, имя этого привратника – Морфей:

«Санкт-Петербург – гранитный город,Взнесенный Словом над Невой,Где небосвод давно распоротАдмиралтейскою иглой!Как явь, вплелись в твои туманыВиденья двухсотлетних снов,О, самый призрачный и странныйИз всех российских городов!»(из стихотворения Николая Агнивцева «Странный город», 1923 г.).

1.4. «Над тихой водой канала // Подскакивают вверх мосты»

Сооружения, которых в Венеции и Петербурге никому не миновать – это, конечно, мосты. В городе на Адриатике, где, как известно, автомобильного и другого транспорта, кроме водного, не существует, мосты – единственное утешение пешехода, вздумавшего пересечь водную гладь:

«Город чудный, чресполосный —Суша, море по клочкам, —Безлошадный, бесколесный,Город – рознь всем городам!Пешеходу для прогулкиСотни мостиков сочтешь;Переулки, закоулки, —В их мытарствах пропадешь»(из стихотворения Петра Вяземского, 1853 год).

Силуэты венецианских мостов настолько причудливы и разнообразны, что порой их хочется сравнить с какими-то живыми существами. Чешскому поэту Ондре Лысогорскому здешние мосты привиделись в образе уютного домашнего питомца:

«Как будто кот за мышкой алойБросается из темноты,Над тихою водой каналаПодскакивают вверх мосты.Их выгибы бросают тениГорбатой каменной резьбыНа затонувшие ступениИ на причальные мосты»(из стихотворения «Венецианские мосты», 1943 г.)

Самый, пожалуй, известный и самый красочный мост Венеции – это Риальто, построенный в конце XVI века в самой узкой части Гранд-канала. Для русского писателя XIX века Владимира Яковлева в этом названии – средоточие всей прелести этого города на воде: «Мост Риальто массивной, но смелой аркой навис над Большим Каналом: это образец прочности древних венециянских построек. Но не массам истрийского мрамора и не рядам магазинов, которыми застроен этот мост, обязан он своей славой… Риальто! Это слово напоминает всю многопоблекшую поэзию лагун, гондол и венециянских маскарадов» [Яковлев 2012, с. 36].

Когда в 1551 году малоизвестный архитектор Антонио де Понте предложил на конкурс проект однопролетного моста длиной 28 метров, многие архитекторы высказывали сомнения в его надежности. Еще большие опасения вызывало то, что на мосту в арочных галереях предполагалось разместить двадцать четыре торговые лавки. Но дерзость архитектора, подкрепленная точными расчетами, победила – мост Риальто стоит и по сей день. Примечательно, что в «Венецианском купце» Шекспира название знаменитого моста – одно из двух итальянских слов, вошедших в текст пьесы (второе, как нетрудно предугадать – «гондола»).

Самый печальный мост в Венеции – Мост вздохов, сооруженный на полстолетия позже моста Риальто. Он соединяет закрытой галереей здание Дворца дожей, где располагался зал суда, и здание тюрьмы. Хотя мост построен в изысканном барочном стиле, осужденным, проходящим по нему в окружении стражи, было, понятно, не до его красот.

Ощущение атмосферы безысходности этого места точно передано в стихотворении 1882 года русского поэта, великого князя Константина Романова, писавшего под псевдонимом «К.Р.»:

Под мостом вздохов проплывалаГондола позднею порой.И в бледном сумраке каналаРаздумье овладело мной.Зачем таинственною сеньюНавис так мрачно этот свод?Зачем такой зловещей теньюПод этим мостом обдает?Так много вздохов и стенаний,Должно быть, в прежние годаСлыхали стены этих зданийИ эта мутная вода!»

Но это дела более чем тысячелетнего периода правления венецианских дожей. Продолжим разговор о мостах. Британский писатель Питер Акройд в книге «Венеция. Прекрасный город» отмечает весьма остроумные названия некоторых из них: «Если каналы являются символом разделения города, то объединяют их, безусловно, мосты… Многие из них имеют собственные почетные наименования и прозвища – к примеру, Мост кулаков, Мост наемных убийц или Мост честной женщины. Венецианские мосты часто служили местом битв – или местами любовных свиданий. Самые ранние из них представляли собой деревянные мостки, положенные на опоры или на корпуса лодок; первый каменный мост появился в Венеции не ранее второй половины XII столетия» [Акройд 2012, с. 274].

Название «Мост кулаков» в городе только у одного моста. Но это никого не должно вводить в заблуждение: кулачные бои проходили не только на этом мосту. Состязание на кулаках было одним из любимых веницианцами зрелищ. Самые крупные противоборства происходили между Castellani, жителями западных районов города, и Nicolotti – драчунами из восточных районов. Акройд подчеркивает, казалось бы, неуместную театральность подобных схваток: «Костяк этих групп у Nicolotti составляли рыбаки, а у Castellani судостроители…. Команды от каждой из этих территорий встречались для битвы на назначенном мосту, в то время как на улицах, идущих вдоль канала, выстраивались тысячи зрителей. Уличные торговцы предлагали им шарики с заварным кремом и каштаны. Цель прославленного состязания состояла в том, чтобы сбросить в воду противника и занять мост» [Там же, с. 334].

Отметим, что для русского человека кулачный бой не в диковинку. Ведь такие состязания «в удали», особенно в дни разгульной Масленицы, описывались еще летописцем Нестором в XI веке. Между тем строгие правила (драться только голыми руками, не бить лежачего) позволяли практически избегать трагических исходов. В Венеции же такие схватки порой превращались в настоящие гладиаторские бои. Акройд, в частности, пишет, что «полюбоваться на то, как Nicolotti и Castellani сражаются за победу, приглашали заезжих монархов. Когда летом 1574 года Генрих Валуа посетил Венецию, две армии по триста человек устроили битву на мосту в его честь. В то время говорили, что так французу дали понять, что „венецианцы весьма свирепы, неукротимы, безудержны и необузданны“. Сражавшиеся были в шлемах и со щитами. Многие вооружились палками. Бои продолжались часами. Подобные жестокие увеселения нередко имели жестокий конец. Участники сражения получали увечья или раны, а иногда погибали» [Там же, с. 334].

К слову, суровыми нравами Средневековье трудно удивить. Вспомним 70 тысяч погибших католиков во время уничтожения в XVI веке английским королем Генрихом VIII 376-ти монастырей; три тысячи жертв среди гугенотов в Париже в Варфоломеевскую ночь 1572 года; 2000 человек, погибших на кострах в пятнадцатом столетии по личным указаниям Великого инквизитора Испании Томаса Торквемады.