Информаторы - Брет Эллис

— Ты ему… тоже нравился, — наконец говорю я.

— Он был мой лучший друг. — Рэймонд бьет кулаком в стену, пытаясь сдержать слезы.

Я пытаюсь наклониться к нему, вслушаться, ответить «угу».

— Правда лучший. — Рэймонд все всхлипывает.

— Ну, давай подымайся, — отвечаю я. — Все наладится. Пошли в кино.

Рэймонд смотрит на меня:

— Наладится?

— Ты правда Джейми нравился. — Я беру Рэймонда за локоть. — Он бы не хотел, чтобы ты себя так вел.

— Я ему правда нравился, — то ли бормочет, то ли переспрашивает он.

— Да, правда. — И я не могу сдержать улыбку.

Рэймонд давится, рвет туалетную бумагу, сморкается, умывается и говорит, что не помешала бы шмаль.

Мы возвращаемся за столик, пытаемся что-нибудь съесть, но все остыло, а мой салат исчез. Рэймонд заказывает большую бутылку вина, и официант ее приносит, и еще четыре бокала, и Рэймонд хочет сказать тост. Бокалы наполнены, Рэймонд просит их поднять, а Дирк смотрит на нас, будто мы крышей поехали, осушает бокал, пока Рэймонд еще не успел сказать что-то вроде «за тебя, друг, нам тебя не хватает». Я, кретин кретином, поднимаю бокал, а Рэймонд смотрит на меня, лицо распухло, отекло, он улыбается, будто укуренный, и в этот миг безмолвия, когда Рэймонд воздевает бокал, а Грэм идет позвонить, я так внезапно и так ясно вспоминаю Джейми, будто машина в ту ночь и не летела с автострады в пустыню. Почти мерещится, будто этот мудак тут, с нами, обернешься — вот он сидит, тоже бокал поднял, ухмыляется, качает головой, одними губами произносит «идиоты».

Я отглатываю, сначала опасливо, боясь, что глоток — будто печать.

— Извиняюсь, — говорит Дирк. — Я… не могу.

глава 3. Вверх по эскалатору

Стою на балконе вествудской квартиры Мартина, в одной руке бокал, в другой сигарета, Мартин приближается, бросается на меня, обеими руками спихивает с балкона. Вествудская квартира Мартина — второй этаж, падать недолго. Падая, надеюсь, что проснусь раньше, чем упаду. Бьюсь об асфальт, сильно, лежу на животе, совсем вывернув шею, гляжу наверх, на красивое Мартиново лицо, оно смотрит на меня и кротко улыбается. Безмятежность этой улыбки — не падение, не воображаемое изображение переломанного, кровоточащего тела — будит меня.

Смотрю в потолок, потом на электронный будильник на тумбочке у кровати. Он сообщает мне, что скоро полдень, и я бессмысленно надеюсь, что не разглядела, зажмуриваюсь, но когда вновь открываю глаза, будильник повторяет: скоро полдень. Чуть приподымаю голову; на «бетамаксе» мерцают красные цифры, они подтверждают, что дынного цвета будильник прав: скоро полдень. Пытаюсь вновь уснуть, но проглоченный на рассвете либриум уже не действует, а во рту все распухло и пересохло, хочется пить. Встаю медленно, иду в ванную и, поворачивая кран, долго разглядываю себя в зеркале и все-таки замечаю новые морщины, что уже наметились вокруг глаз. Отвожу взгляд, смотрю только на холодную воду из крана и набираю ее в чашечку ладоней.

Открываю зеркальный шкафчик, вынимаю пузырек. Откручиваю колпачок. Всего четыре либриума. Вытряхиваю черно-зеленую капсулу на ладонь, рассматриваю, осторожно кладу возле раковины, завинчиваю пузырек, ставлю в аптечку, достаю другой, и два валиума ложатся на столик рядом с капсулой. Беру следующий. Открываю, опасливо заглядываю. Торазина уже немного, не забыть бы купить еще либриума и валиума. Беру один либриум и один валиум, включаю душ.

Шагаю в черно-белую кафельную душевую кабину, замираю. Вода сначала прохладна, потом теплее, она бьет мне в лицо, я слабею, медленно опускаюсь на колени, и черно-зеленая капсула ухитряется застрять в горле. На секунду представляю, будто вода — глубокая, аквамариновая, и раскрываю губы, запрокидываю голову, чтобы она затекла в горло, чтобы я сглотнула. Открываю глаза и начинаю стонать: вода не синяя — она чистая, светлая, теплая, и от нее краснеют живот и груди.

Одевшись, спускаюсь, и меня мучает мысль о том, сколько времени уходит на подготовку к новому дню. Сколько прошло минут, пока я апатично копалась в большом стенном шкафу, сколько времени я искала нужные туфли, как трудно выгнать себя из-под душа. Можно об этом забыть, если спускаться по лестнице осмотрительно, методично, сосредоточиваясь на каждом шаге. С нижней площадки слышу голоса из кухни, иду к ним. Отсюда я вижу сына и другого мальчика, ищут в кухне, чего бы съесть, а служанка сидит за большим деревянным столом, разглядывает фотографии во вчерашнем «Теральд-Экзаминере», сандалии сбросила, ногти на ногах синего цвета. В гостиной играет стерео, кто-то — женщина — поет: «Я нашел твое фото».[7] Вхожу в кухню. Грэм поворачивается от холодильника, говорит без улыбки:

— Рано встала?

— Ты почему не в школе? — Я стараюсь, чтоб прозвучало так, будто мне это важно. Мимо Грэма тянусь в холодильник за «Тэбом».

— Выпускники в понедельник рано заканчивают.

— А-а. — Я ему верю — не знаю почему. Открываю «Тэб», глотаю. Таблетка словно по-прежнему стоит в горле, застряла, тает. Делаю еще глоток.

Грэм протягивает руку мимо меня, достает из холодильника апельсин. Другой мальчик, высокий блондин, как и Грэм, стоит возле раковины, смотрит через окно в бассейн. Они с Грэмом оба в школьной форме и от этого очень похожи: Грэм чистит апельсин, другой мальчик глядит на воду. Ничего не могу поделать — их позы меня нервируют, и я отворачиваюсь, но вид служанки — сидит за столом, под ногами сандалии, из сумочки, от свитера безошибочно несет марихуаной — почему-то еще невыносимее, я снова глотаю «Тэб» и выливаю остатки в раковину. Примериваюсь уходить.

Грэм поворачивается к мальчику:

— «Эм-ти-ви» хочешь посмотреть?

— Ну наверное… нет, — отвечает тот, глядя на воду.

Беру сумочку — она лежит в нише возле холодильника, — проверяю, есть ли кошелек, потому что в прошлый раз, когда я ходила к Робинсонам, его не было. Сейчас выйду за дверь. Служанка складывает газету. Грэм стягивает бордовый спортивный свитер. Другой мальчик спрашивает, есть ли у Грэма «Чужой»[8] на кассете. Женщина поет из гостиной: «обстоятельства, которых нам не изменить». Я, оказывается, разглядываю сына — светловолосого, высокого, загорелого, с пустыми зелеными глазами, он открывает холодильник, берет еще апельсин. Осматривает его, поднимает голову, замечает в дверях меня.

— Уходишь? — спрашивает он.

— Да.

Секунду он ждет, но я молчу, и он пожимает плечами, отворачивается, чистит апельсин, а в «ягуаре» по дороге к «Куполу», где мы обедаем с Мартином, я понимаю, что Грэм лишь на год моложе Мартина, и сворачиваю на обочину Сансета, приглушаю радио, опускаю стекло, потом открываю люк, чтобы солнечный жар согрел салон, и пристально гляжу на перекати-поле — ветер лениво тащит его по пустому бульвару.

Мартин сидит в «Куполе» за круглой барной стойкой. В костюме, при галстуке, нетерпеливо отстукивает ногой ритм — в ресторане играет музыка. Наблюдает, как я к нему пробираюсь.

— Опоздала. — Он показывает мне золотой «ролекс».

— Да. Опоздала, — отвечаю я. — Давай сядем.

Мартин смотрит на часы, на пустой бокал, опять на меня. Я судорожно стискиваю под мышкой сумочку. Мартин вздыхает, потом кивает. Метрдотель усаживает нас, и Мартин принимается болтать про лекции в Лос-анджелесском универе, про то, как он сердит на родителей — без предупреждения завалились к нему в Вествуд, а отчим устраивает у Чейзена ужин и зовет его, а Мартин не хочет на ужин, который отчим устраивает у Чейзена, и как утомительно словами перебрасываться.

Смотрю в окно — возле «роллс-ройса» стоит швейцар-испанец, заглядывает внутрь, бормочет. Мартин жалуется на свой «БМВ» и какая дорогая страховка, но тут я его прерываю:

— Ты зачем домой звонил?

— С тобой поговорить. Все отменить хотел.

— Не звони домой.

— Почему? Там кому-то есть дело?

Я закуриваю.

Он кладет вилку на стол и отворачивается.

— Мы едим в «Куполе», — говорит он. — Ну то есть… господи боже.

— Нормально? — спрашиваю я.

— Ага. Нормально.

Прошу счет, плачу, а потом отправляюсь вместе с Мартином к нему в Вествуд, мы занимаемся сексом, и я дарю Мартину тропический шлем.

Лежу в шезлонге у бассейна. Рядом грудой навалены «Вог», и «Лос-Анджелес», и секция «Календарь» из «Лос-Анджелес Тайме», но читать я не могу, цвет бассейна оттягивает взгляд от букв, и я жадно смотрю в аквамариновую воду. Хочется поплавать, но по такой жаре вода слишком теплая, а доктор Нова не советует принимать либриум, а потом плескаться в воде.

Служитель чистит бассейн. Очень молодой, загорелый, светловолосый, без рубашки, в тугих белых джинсах, и когда он наклоняется потрогать воду, мышцы на спине слегка перекатываются под гладкой, чистой, загорелой кожей. Он принес с собой магнитофон, тот стоит возле джакузи, кто-то поет «Наша любовь в опасности», и я надеюсь, что шелест пальмовых листьев на теплом ветру унесет музыку во двор к Саттонсам. Я увлеченно наблюдаю: как сосредоточен служитель, как тихо движется вода, когда он тащит сквозь нее сеть, как он эту сеть опустошает — в ней листья и разноцветные стрекозы, видимо, замусорили сверкающую поверхность. Служитель открывает сток, мышцы на руках изгибаются — чуть-чуть, лишь на секунду. И я парализованно гляжу, как он сует руку в круглое отверстие, тащит оттуда что-то, мышцы снова напрягаются на мгновение, очерченные солнцем светлые волосы шевелятся на ветру, я слегка ерзаю в шезлонге, но глаз не отвожу.