Парамонов покупает теплоход - Станислав Токарев

Однако, возвращаясь на рабочее место, она задерживается у зеркала и, подёргав на виске неопределённого цвета прядь, вдруг думает, что парикмахерская — это, в сущности, неплохо. Если ей, Надежде Игнатьевне, привести в порядок причёску, то…

То, то, то, — совсем иначе стучат её каблуки.

Так однажды спозаранок, изучая прессу, Емельян Иванович наткнулся на заметку под сердитой рубрикой «Острый сигнал». В заметке говорилось о том, как у берегов значительной водной магистрали бесхозно ржавеют списанные пассажирские суда, которые могли бы ещё пригодиться в народном хозяйстве.

Парамонов задумался. Потёр себе грудь под роскошным галстуком, расшитым в цветочек. Там, под галстуком, под кремовой рубашкой с закруглённым согласно моде воротничком, был на нём полосатый матросский тельник. Не то чтобы для тепла, хотя и для тепла тоже: с утра безобразничала пурга, часть рабочих и служащих комбината «Северосталь» пришлось поставить на расчистку подъездных и внутренних железнодорожных путей, и Парамонов для этой цели выделил одну из собственных смен. Но тельник грел его ещё и воспоминанием.

Сидишь, бывало, с сестрёнками на откосе, издалека слышится солидный, чуть хрипатый гудок сирены. «Ну-ка, Инка, Кларка, Розка, кто внизу бежит? Эх, тетери. Это же „Драмбул“, — неужто голос не узнали?»

Может, кому-нибудь и покажется смешным, что руководящий работник, находясь в служебном кабинете, достаёт из ящика стола зеркальце и, расстегнув ворот, любуется собою в тельнике… Только не было в детстве подобной красоты ни у кого из пацанов, а ведь как жаждали! И подарил им одну на всех полосатую радость бакенщик Гостюхин. Подарил, хотя совсем было собрался отдать жене на половую тряпку донельзя линялую и драную тельняшку, пацаны разрезали её на куски, и каждый носил в вырезе рубашки свой кусок, привязанный сзади бечёвкой. Кто из них не мечтал плавать по Каме? Не у всех сбылось. У Парамонова не сбылось. Но, похоже, именно прочитав в газете о списанных судах, он спросил себя: так ли уж ныне бесповоротно несудоходна река Мурья, по которой, старожилы помнят, мимо деревни Мурьёвки, давшей начало нынешнему Северостальску, гоняли плоты и баржи с зерном и мануфактурой.

Он себе этот вопрос задал и решил обмозговать его на досуге поосновательней. Застегнул ворот, прикрыв тельник, подтянул узел знаменитого на весь город велюрового галстука.

Такого не было ни у кого в Северостальске. Горожане были убеждены, что Емельян привёз его из Парижа, где побывал с прежней женой Маргаритой по туристической путёвке. Даже на ответственных совещаниях подходили, качали головами: «Умеют ведь…»

Подобный галстук действительно красовался в витрине магазина на Елисейских Полях. А Парамонов, по чести сказать, был неравнодушен именно к этому предмету мужской одежды. Но и цена действительно… такая, как за три дамские кофточки. Это вмиг выяснила Маргарита, владевшая, не в пример мужу, французским. «Шан-з-Элизе», — произносила она в нос, а он подтрунивал над ней: «Елисеевские поля»; на что она отвечала лишь презрительным взглядом. Французскому Маргарита выучилась у матери, терция же — от Маргаритиного деда, профессора Петра Густавовича Менар-Лекашу, видного геолога и петрографа.

Маргарита Менар-Парамонова в корне пресекла идею приобретения галстука на франки. Но пообещала добыть точно такой же в Северостальске. И добыла, проявив недюжинную энергию и изобретательность, вообще-то свойственные ей. В местном ателье женского платья приятельница-закройщица вырезала заготовку из давнего остатка бархата-велюра, другая же приятельница отделала на вышивальной машине по эскизу Марго. И всё это в тайне, под страшной клятвой, скреплённой губной помадой фирмы «Шанель», которую пришлось подарить обеим северостальским дамам. И когда незаурядная женщина, гордо неся высокую грудь под жакетом, действительно купленным в «Галери Лафайе», в Париже, выступала об руку с Емельяном в его удивительном галстуке, вокруг витали восторги.

Глава вторая

Если спросить Залёткина, почему на должность директора плавательного бассейна он позвал именно Парамонова, скорее всего усмехнётся генеральный директор «Северостали», вынет оглобельки очков из-за раковин больших, прижатых к черепу ушей с вислыми мочками, дохнёт на сильные старческие стёкла, протрёт специальной замшечкой и обронит что-нибудь шаблонно-казённое вроде: «Исходя из деловых качеств». Возможно ль, чтобы ответ звучал откровенный? По-людски? Нет, не впустит в себя Залёткин, что внезапно ощутил душевное родство, этого не откроет. «Душа» — понятие идеалистическое, генеральный директор же бронирован материалистическим мировоззрением. Попадись аполитичное слово в служебном документе, автору бы взыскание отвесить сам бы Алексей Фёдорович не преминул. Но некому спросить с него за Парамонова, поскольку здесь, в Северостальске, Залёткин истинно «царь, бог и воинский начальник». Он привык — приучен — к быстрым решениям и неожиданным выдвижениям, к заданиям невыполнимым, но выполняющимся, к частым в его кругу инфарктам, инсультам, выздоровлениям до срока, смертям на боевом посту. К бесследным исчезновениям — тоже. Смирился — во времена, не столь отдалённые, — с возможностью угодить из города Чикаго, штат Иллинойс, США, прямым ходом в восточносибирскую тайгу, за проволоку.

Вряд ли когда-нибудь обмолвился об этом Алексей Фёдорович и в возможных будущих воспоминаниях. Скажем, сопроводив упоминание товарища Орджоникидзе тремя-четырьмя выкованными в кузне ИМЭЛ{1}, из одного издания БСЭ{2} в другое переходящими эпитетами, он умолчит о том, что сталось со многими «птенцами гнезда Серго» после того выстрела в сердце. С Василием Кормуниным, которому ещё повезло: из-за стола коллегии низринут был в литейку — мастером. С самим собою, молодым инженером, посланным по решению Серго за океан изучать новшества плавильного дела. Василия Кормунина вернул на вершины индустрии Иван Тевосян, будь ему пухом земля Новодевичьего кладбища. Послал сюда, где «земля была пуста и пустынна, и тьма лежала, и Кормунин (прибегнем, по примеру Емельяна Ярославского, к пересказу Библии, отчасти ёрническому), подобно руаху Элогиму, духу божьему, носился над водами реки Мурьи». Наделённый правами исключительными, в том числе правом обращаться за розыском кадров, которые решали всё, даже к самому грозному ведомству, Кормунин настоял, чтобы державная тьма вернула ему Залёткина. Налил стакан водки, для запивки — кружку хвойного отвара, могущего хоть остатки гранитных недавно челюстей сберечь от цинги. Спросил: «Вшей выпарил?» И подписал приказ. Это он, Кормунин, произнёс здесь: «Да будет свет», и зажглись домны, комбинат дал жизнь городу, Залёткин ездит в директорской «Чайке» по улице Кормунина, мимо памятника Кормунину, на комбинат имени Кормунина, сгоревшего на работе в сорок третьем. А фронту нужна была сталь, и бесперебойно, и Тевосян назначил Залёткина.

Обойдясь без лишних подробностей, Алексей Фёдорович может поведать, что в годы войны комбинат расширился, коллектив значительно вырос, а строить жильё было некогда, да и не на что, и многие жили в бараках. «Жилищное строительство, — поведает он угловатым и шершавым, как кирпич, языком официальных документов, не умея передать свои давние треволнения и муки, — развернулось лишь в пятидесятые годы, а к их концу в городе не осталось ни одного барака, что принесло большое удовлетворение». А далее, «в соответствии с логикой времени и развития города, — сообщит Залёткин, — создались реальные предпосылки для улучшения культурно-бытовых условий работников комбината, и в генплан был внесён, а затем и выполнен пункт о строительстве плавательного бассейна по самому современному проекту». Далее одной строкой Залёткин упомянет, что возглавить коллектив данного сооружения решено было поручить тов. Парамонову Е.И., хорошо зарекомендовавшему себя на посту преподавателя физкультуры средней школы, а также выступлением на партийно-хозяйственном активе, где он остро и принципиально поставил вопрос о соотношении экономики и здоровья трудящихся.

Выступление было действительно… м-да. Когда все, кому полагалось говорить, отговорили и уже поглядывали на часы, поскольку в перерыве надо было встретить жён (намечался концерт приезжих знаменитостей, которые тогдашний Северостальск особо не баловали), и председательствующий предложил подвести черту, из задних рядов донеслось петушиное: «Позвольте мне». И, не ожидая позволения, новоявленный оратор потопал на трибуну — левое плечо по-боксёрски вперёд, защищая подбородок, чтоб дыбом. В президиуме было замечено, что в таких, как у него, галстуках — осенний букет — можно присутствовать в ресторане, клубе, кинотеатре, а на городском активе — просто неприлично.