Без права на развод (СИ) - Шагаева Наталья

Из кабинета неподалеку выходит совсем молодая девушка, и я зависаю. Меня привлекают огненно-рыжие волосы. Они по-простому заколоты кверху, небрежные пряди падают ей на лицо, и она пытается их сдуть. На девушке забавная пижама со звёздами и розовые пушистые тапочки. Она похожа на маленького рыжего котенка, которого хочется потискать. Но котенок очень болен. Девушка бледная, идёт медленно, держась за бок.

Видно, что каждый шаг даётся ей с трудом, но всем плевать.

Неосознанно, ведомый порывом, подхожу к ней и аккуратно подхватываю за талию. Девушка останавливается, поднимает на меня огромные зелёные глаза, и я забываю об этом ужасном месте. Никогда не видел таких красивых глаз. Нереально насыщенный изумрудный цвет. Колдовские глаза, глубокие, невозможно оторваться, и я выпадаю из реальности. Девочка маленькая, хрупкая, нежная, и я немного ослабляю хватку, боясь причинить ей боль. Глубоко вдыхаю и морщусь, потому что от девушки пахнет лекарствами и антисептиками. А должно пахнуть спелой малиной или ванилью, чем-то вкусным и очень нежным. Не должна она здесь находиться!

Она дергается, пытаясь вырваться, и тут же стонет, оседая в моих руках.

— Ну, твою же мать! — вырывается у меня.

— Больно, — сдавленно произносит она, хватаясь за бок. — Швы… — дышит глубоко, и меня кидает в холодный пот.

— Прости, котенок. Я просто помогу тебе, — аккуратно подхватываю ее на руки, а она лёгкая как пушинка. — Держись. — И ее теплые ладони ложатся мне на шею. — Где тут у вас доктор?

— Нет, все хорошо. Мне просто нельзя делать резких движений. Нужно лечь, — задыхаясь, произносит она.

— Где твоя палата?

— Шестая, — указывает на дверь, откуда я только что вышел.

Заношу девушку в палату, а она указывает на кровать, где лежит мягкая игрушка, и я не хочу ее отпускать. Зачем?! Хочется украсть ее отсюда и увезти в нормальную больницу. Никогда не был сердобольным меценатом и сейчас им не стал. Дело именно в этой девушке. Ну не место ей здесь!

— Отпустите меня, — просит она, и я с сожалением опускаю ее на кровать.

— Спасибо, — шепчет девушка и прикрывает глаза, пытаясь восстановить дыхание. Чувствую себя гребаным извращенцем, осматривая ее тело. Ее грудь вздымается под тонкой пижамой, просвечивают бусинки сосков, и меня опаляет жаром. Сглатываю, глядя, как она облизывает немного пухлые розовые губы, и ясно представляю, как жадно их всасываю.

Это наваждение какое-то или, скорей, сумасшествие. Потому что так не бывает! За все свои двадцать восемь лет не чувствовал ничего подобного. Я видел и имел тысячи женщин. Красивых, породистых, похотливых и скромниц, малышек и женщин старше меня, но не тонул вот так в глазах, чтобы в один миг и с первого взгляда, посреди обшарпанной больницы. И ведь на ней детская пижама, ни грамма косметики и больной вид. А мне по хрену — я не видел никого красивее.

Выйти бы, найти Диану и свалить отсюда, но я стою и жадно осматриваю девушку, которой вообще не до меня. Она такая чистая, невинная, хрупкая и уязвимая, что кажется ненастоящей.

— Как тебя зовут? — спрашиваю, прочищая горло. Мне жизненно необходимо знать ее имя.

— Что? — девушка открывает глаза и смотрит на меня удивлённо, словно не ожидала, что я до сих пор здесь. Я сам не ожидал.

— Имя? — ухмыляюсь, глядя, как она натягивает одеяло. Да, котенок, я тебя уже сожрал взглядом.

— Лера, — отвечает она и сама осматривает меня.

— Арт? — в палату входит Диана. — Я готова, поехали!

И я злюсь на нее за то, что мне приходится уйти. Но беру себя в руки, трясу головой, пытаясь согнать наваждение, и выхожу из палаты.

ГЛАВА 2

Валерия

Я совершенно не помнила, как оказалась в больнице. Из воспоминаний только невыносимая боль в боку и потемнения в глазах. Все как в тумане… Мне больно, а я дома одна. Не могу дозвониться до сестры. Последнее, что помню, как сама вызвала скорую и открыла дверь квартиры. Потом все вспышками: люди в медицинской форме, яркий свет в глазах, укол в руку… боль притупляется, становится хорошо, и я уплываю куда-то далеко, где этой боли нет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Приходила в себя тяжело. Меня как будто включили. Живот горел, больно дышать и невозможно пошевелиться. Слышались голоса вокруг, и я постепенно начинала осознавать, что нахожусь в больнице после операции.

Мне больно, а я даже не могу пошевелить губами. Все, на что я способна — это плакать и чувствовать, как горячие слезы скатываются по щекам, но никому нет до этого дела…

Как выяснилось потом, мне удалили аппендицит. Врачи уверяли, что операция прошла хорошо.

«Ничего страшного, — говорил мой хирург, — через три дня отпустим вас домой. Это самая легкая операция». А я не понимала, почему мне так плохо. Постоянно кружилась голова, в глазах темнело, все время тошнило, а в руках и ногах чувствовалась такая слабость, что, казалось, меня ветром сдует.

— Такая молодая, и слабая. Где вы росли? В тепличных условиях? Гемоглобин низкий, — и еще кучу медицинских терминов о моем слабом иммунитете. — Придется вам у нас задержаться.

А потом одна медсестра, которая переводила меня в общую палату, шепнула, как бы между делом, что, если договориться с завхирургией, то могут поставить на ноги за несколько дней. И обезболивающие посильнее, и витамины, и питание лучше, и условия. Только не было у меня денег на эти «договоры». Решила, что справлюсь сама.

Сестра прибежала утром, плакала, прощение просила, только я не понимала за что. Родителей у нас нет уже года три как… Мы из тех, кого называют «неблагополучная семья». Нет, детство у нас было самое обыкновенное. Мама — диспетчер на автобазе, папа — моторист на этой же базе. Двухкомнатная квартира в обычном спальном районе, школа за домом, кружок по танцам. Не нищие и не богатые — обыкновенная семья. А потом, маму сократили, точнее, попросили уволиться «по собственному желанию». Она засела дома, занялась дачей и завела новых подруг, с которыми иногда расслаблялась, отмечая праздники.

Потом «праздников» стало больше… Папу тоже уволили, и он присоединился к маме. Новую работу так и не нашел. Кому нужен пьющий сотрудник? Перебивался подработками, но много денег уходило на выпивку. Нас с Дашкой забрала бабушка, и родители окончательно «расслабились». Праздники превратились в затяжные запои, а сами родители — в незнакомых деградирующих людей. Были моменты, когда мать «завязывала» и каялась, что больше никогда не выпьет. Мы с Дашкой возвращались домой, но очередная встреча со старыми друзьями или «внезапно» наступивший праздник обесценивали ее обещания.

Страшно стыдиться родителей и проходить мимо пьяного отца, делая вид, что мы не знакомы. Но еще страшнее, когда мама, в пьяном угаре покупая в магазине паленое пойло, тебя не узнает. Но мы все равно любили родителей. Приходили домой, убирались, стирали, приводя родную квартиру в порядок. Больно было смотреть, как это место превращается в притон для алкашей, как стены пропитываются табаком и угаром, как ломается мебель, и бьется любимая посуда, а от родного места не остается ничего.

Потом бабушка умерла. Тогда я впервые узнала, что такое смерть. Для меня стало шоком, когда родной и самый близкий человек, который только недавно ходил, готовил нам обед, что-то рассказывал, просто упал в коридоре и умер…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она хрипела на полу, закатывая глаза, а я кричала в трубку, вызывая скорую, которая ехала невыносимо долго. Или мне так казалось, пока я изо всех сил пыталась спасти бабушку, делая искусственное дыхание. Тогда я ещё не понимала, что все бесполезно…

Скорая зафиксировала смерть. А я спряталась в шкафу и просидела там до вечера, не желая возвращаться в мир, где бабушки больше не будет. Вытащила меня оттуда сестра. Точнее она просто залезла в шкаф, и мы долго разговаривали. С того момента я поняла, что в моей жизни остался только один близкий и родной человек.