Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Эй, кому там? — спросил дядя Ося. Ему не ответили, и он расходился пуще.

— Прос…ли революцию‑то в Питере? — орал он, замахиваясь на Терентия. — Хотите и здесь ее?.. Не дозволим! Фронтовики за нас. Мы с ними скорехонько натворим чудес, каких и в молитвах нету… Посторонись, говорю!.. Кому овес, спрашиваю?

Не трогая выкинутого мешка, злобясь, крайние поддержали Тюкина, его руготню:

— Чем в деревне болтаться, распоряжаться чужим, снаряды в городе делай! Солдатам воевать нечем!

— Когда на буржуев‑то своих пойдешь, али силенки не хватает? Нешто подсобить? — спрашивал ядовито Апраксеин Федор, не забывший, видно, отнятые у него спички. — Ленина своего плохо слушаетесь, вот что!

— Мы вам, мастеровым, не мешаем в городе, и вы нам не мешайте в деревне!

— Тятька, пойдем домой! — заплакала Растрепа, и Шурке сызнова стало не по себе. — Мамка заждалась… да тятька же, слышишь?

К амбару пробился дядя Родя. Тюкин увидел его и обрадовался, шагнул навстречу. Народ мешал им поздороваться. Амбар стоял на кирпичных подкладах высоко, Ося Бешеный был на пороге, как на горе, тянулся через картузы и бабьи платки. Он не заткнул свое орало, частил, но по — другому: он ликовал, что зараз вовремя прикатил Родион Семеныч, ведьмак эдакий. Он, Тюкин, наслышан про все, сказывали. Совет так Совет, по — городскому. Да от одного прозвища, хоть оно и по сердцу, мало пользы… А делишки какие заворачиваете? Ну, ладно, хрен с ней, усадьбой, пусть стоит, может, и впрямь пригодится. А хлеб? Кругом голодающие! О земле подумали, о жратве забыли.

Он твердил свое, просил и требовал, чтобы дядя Родя, председатель Совета, помог ему раздать зерно. Ведь это первейшее дело — положить кусок в рот голодному человеку. Не дают, мешают тут разные… посторонние! Да хотя бы и Терентий, лезет рылом не в свое корыто… Эх, мытарь окопный, богатырище, грудь в крестах и башка, смотри‑ка, не в кустах! Уцелел? Это по — нашенски, обманул курносую, увернулся… Теперь мы с тобой, Родион Семеныч, напролом попрем, не будет удержу!

— А что, останавливают за руку? Размахнуться не дают? — спросил вовсе не свирепо дядя Родя. Ничего такого, чего он обещал, грозил, и в помине не было.

Они не обнялись и не поздоровались, сойдясь. Они схватили друг дружку за плечи, за бока, под мышки и сцепились, как Шурка и Яшка при расприятной встрече, стараясь повалить один другого. Это ли не радость и не удивление? Прежде, помнится, дядя Родя и Осип Тюкин не больно‑то долюбливали друг друга, ладу настоящего между ними не бывало. Совсем, пожалуй, напротив — один разлад. А тут они не могли налюбоваться, наговориться, прямо дружки — приятели, как недавно за обедом в Шуркиной избе было похожее, сладкое до слез, только без шума и озорства. Смотри, что делает новое время с людьми!

Тюкину не удалось поднять председателя, лешака, как следует, тот врос солдатскими большими сапогами в землю, не вырвешь. А вот веревочные лапти, в мох — рах и глине, со спустившимися портянками, поболтались в воздухе за милую душу.

И все вокруг опять становилось постепенно обыкновенным, хорошим. И Растрепа перестала плакать и звать отца домой. И люди больше не сердились, кажется, на починовского Тараса Бульбу с молодыми вислыми усами, не отсылали его распоряжаться в Питер. И, главное, все с удовольствием, одобрительно смотрели, как возятся, здоровкаются у хлебного амбара два знакомых мужика после долгой разлуки, ну, солдат — фронтовик с деревенским жителем, какая разница— оба мужика. Значит, и спора никакого промеж ними нет и не будет, все пойдет и дальше, как желательно народу.

Правда, Шурка отметил про себя: Ося Бешеный не сдался. Возясь, растрепав бинты, с кровяной, незажившей рябью и какой‑то зеленовато — лазоревой, как бы вороненой сталью на лице от пороха, он огрызался, сопротивляясь. Упрекал пастуха, что тот болтал, трепался про Разина, Пугачева, искал ихнюю Праведную книгу, а как нашлась она, книжица, как постиг ее простой народ, уразумел до конца и зачал по ней жить, Сморчок стесняется взять пригоршню овсишка, который и вырос‑то на его же мужицком поту.

— Бери! Все твое, говорю… И не жалей, домовой, смирняга, прежних хозяев, руби им башки‑то напрочь! Торопись, не зевай, иначе они тебе самому снимут голову по самый кадык!

За Евсея Захарова отвечал дядя Родя. Все ребята, сбившись в кучу около амбара, разобрали насмешливо — веселый, какой‑то и довольный и немножко недовольный окрик председателя Совета: «Не лезь прежде батьки в печь, дай ему поначалу попариться!» И еще: «Поспешишь, мало деревню насмешишь, и добытое потеряешь!» Дядя Родя напомнил Катькиному отцу — ведь он не утерпел, Осип, поторопился прежде времени, двинул разок лопатой, а какой вышел толк?

— Что значит оборонялся? Нам, брат, требуется наступать, не обороняться. Коли один ты в поле солдат, стало, поднимай в атаку соседа, мы скажем, всех людей поднимай. И стреляй первым и гранатой, штыком упреди врага… Дробины‑то все повыковыряли в больнице или оставили малость на развод? Плечо зажило? Скажи спасибо судьбе — глаза целы… Осип, Осип, и куда тебя дьявол всегда заносит?! От войны, может, от смерти, хитрюга, ушел, а тут по глупости сам лезешь в петлю… Песни пой, руками не подсобляй, команды не было. Верно, наша власть на селе с сегодняшнего дня. Наша, да не вся. Многое хочется, а не дается… Вот так. Придется, товарищи — граждане, жито, овес в кладовку вернуть до поры до времени. Раз выбрали Совет, слушайтесь его!

И ведь поди ж ты, стали слушаться, как это было на пожаре, и у конюшни, и у скотного двора. Везде слушаются Совета мужики и бабы. Ай да Шуркина мамка, напророчила, не ошиблась!

Правда, слушались тут, у хлебного амбара, с неохотой, ворчанием, с плевками себе под ноги, но повалились мешки через порог, кто нес домой, и тех завернули обратно. И дядю Осю Тюкина повели от амбара, окружив дружелюбно — признательной толпой, справляясь о здоровье, мирили с Терентием, угощали табачком.

Глава XI

Проводы, ни на что не похожие

Слабо дымились груды обгорелых бревен флигеля, разваленного баграми и топорами. Эти темные груды образовали кривое подобие квадрата — так показалось ребятам по школьной привычке. В квадрате густо лежал серый горячий пепел, и над ним колебался, дрожал воздух маревом; громоздилась странная, грязно — белесая печь с черным устьем, как разинутый беззубый рот, и одной светлой изразцовой стеной с лежанкой, с буро — кирпичной трубой, казавшейся страшно высокой и ненадежной: подует ветер — и труба обязательно упадет; валялись покореженная огнем железная кровать, черепки посуды и всякий затоптанный, несгоревший хлам. Трофим Беженец с женой и снохи деда Василия еще старались, обливали из ведер бревна, опасаясь, как бы пожарище не разгорелось. Но сельские мужики уже расторопно — старательно скатывали пестрый, перепачканный сажей рукав в холстяное мокрое колесо и, спохватясь, размотали сызнова, повесили на крючья под навес для сушки, потом затащили в кладовку пожарную машину. Заходящее солнце, огромное, малиновое, как эта машина, спокойно отражалось в ее зеркальном самоваре и в разбитом окне барского дома. С гумна в надвигавшихся легко — сизых, с майской свежестью сумерках несло горкло — пряной, осиновой гарью — от овина и амбара с сеном остались одни головешки. У скотного двора и конюшни возились пленные, все четверо, поили лошадей, задавали на ночь корм скотине. Еще тревожно отфыркивались и топали кони, и беспокойно мычали по загородкам коровы. Но вот и здесь стало все стихать, и уж слышно подошедшим ребятам, как глухо брякают пустые ведра и бежит тонко молоко в подойники. Давно было пора и народу приниматься за свои обычные вечерние дела, управляться по дому и хозяйству.

Стали расходиться, приглушенно разговаривая, точно на похоронах каких, избегая смотреть на барский безмолвный домище, на беспорядок на усадебном дворе. Кое‑что из вещей и мебели, поплоше, неподобранное, лежало в самых невообразимых местах. Бабы и мужики старались не замечать этого, но, должно быть, против воли все видели и качали головами, точно не понимая, что тут такое произошло, отчего был пожар, зачем опрокинут кухонный стол на грядах в саду и брошено в грязь, изорвано в клочья кружевное платье. И все почему‑то спешили поскорей уйти из усадьбы, особенно дальние.

Но сельским немногим удалось это сделать, не успели, — с крыльца сбежала девка, та самая, что несла на руках сонную девочку из каретника, теперь она была без фартука и наколки, в подоткнутой юбке, точно пол мыла в доме. Она отыскала усталыми, испуганными глазами Яшкиного отца и что‑то зашептала ему. И всем стало известно, даже ребятне, что Ксения Евдокимовна убедительно просит конюха Родиона Семеновича Петушкова запрячь сейчас же Ветерка в тарантас и, ради Христа, отвезти ее с детьми и вещами на станцию: она, барыня, уезжает в Питер к мужу, Виктору Алексеевичу.