Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Ах, если бы так, как было бы здорово! Можно бы себя поругать: не ошибайся, слепня, поклепы‑то не возводи понапрасну на людей, если не разглядел толком… Но еще помнились, не забывались горбатые от поклаж люди на проселке, в поле, и довольные, с мешками, мужики на волжском лугу, спускавшиеся с косогора к воде, к завозне Капарули, и виделась, стояла в глазах и не пропадала эта недавняя беготня с крыльца барского дома… Да все равно теперь потушат пожар и отнесут добро, которое уцелело, на место вернут, и вовсе перестанет быть стыдно, все забудется, слава богу, точно ничего никогда и не было.

Но у конюшни и скотного двора по — прежнему шумел народ, делил коров и лошадей, и туда кинулись дядя Родя с Минодорой и Матвеем Сибиряком и те сельские, что прибежали в усадьбу одновременно с подводой. И еще Шуркин батя, сидя одиноко на дрогах, темнее тучи, зачем‑то тронул вожжами и, жуя желваками, повернул подводу поперек выезда, загородив дорогу из усадьбы.

И, оказывается, не зря: тетка Апраксея хотела прошмыгнуть мимо, пряча что‑то под фартуком.

— Нехорошо, Апраксея Федотовна, — сказал укоризненно батя.

Тетка Апраксея сделала вид, что она вовсе и не собирается бежать, она заботливо ищет местечка, куда удобнее положить вынесенную из флигеля, из самого пекла, медную кастрюлю. Она положила осторожно кастрюлю на пружинный матрац, брошенный на луговину, чтобы редкая, дорогая посудина, начищенная хозяйкой до розового сияния, не испачкалась и, грехом, не помялась.

— Медная‑то она медная, кастрюлька, а сапогом наступят ненароком — поминай ее как звали, — пояснила Апраксея.

И Шуркин отец с ней согласился и тоже сделал вид, что он вовсе не говорил ничего осуждающего тетке Апраксее.

А когда чужой чернобородый мужик, схожий на барышника, в плисовых богатых штанах и в жилете, тот самый веселый дядя, что пел — кричал про гусей, попробовал, пошатываясь, протиснуться около дрог в пролом ворот вместе с новым хомутом, шлеей и седелкой, батя строго остановил его, резко бросив:

— Положи, где взял!

— Это еще что такое? — дружелюбно — весело удивился дядя. — Али завидно? Там завались сбруи, на конном дворе.

— Худо будет, — сурово сказал батя, складывая концы вожжей. — Худо будет, смотри, — повторил он с угрозой.

Чернобородый посмотрел трезво, растревоженно на батю, его увечье, на сложенные вчетверо вожжи, помолчал.

— Н — да… пожалуй, будет скверно, — согласился он. — Я тебе, милок, в дроги кину сбрую, дозволь? — ласково попросил батю. — Отнесу потом, не беспокойся… Гляди, как полыхает в самом деле. Беда! На луговину свалить? Можно и так…

Побежал к кладовке и не пошатнулся, принялся помогать тащить волоком малиновую, с никелированным самоваром посередке пожарную машину к колодцу.

Ребятам не понадобилось долго искать себе дела. Пожарная машина притягивала магнитом. Они рванули наперерез малиново — зеркальному двигавшемуся блеску, помчались самой короткой, прямой дорогой к колодцу, через сад, и, пробегая мимо ограды, не увидели за ней гнедой молоденькой кобылы, отбивавшейся от мух. Худой приметный мерин старался, вылезал из лопухов, — в телеге на груде мешков сидел чубатый, без картуза, мужик, кажется, из Крутова, и нахлестывал смурого вожжами и кнутом. Вожжи были ременные, новые, а кнут из мочала, в узлах и махрах, и Шурка с Яшкой фыркнули. Потом они сообразили, что за мешки громоздились в телеге. Надо бы остановить чубатого, крикнуть Совету, но пожарная машина уже не отпускала, виднелась совсем близехонько, и ребятам стало не до мешков.

Глава X

«Мы не воры, не разбойнички,

Стеньки Разина да мы все

работнички!..»

Как скоро все переменилось вокруг, перестало быть стыдным и страшным, непонятным. Даже то, что еще творилось у скотного двора и конюшни, не столько уже пугало, сколько удивляло и просто смешило. Удивляло и смешило, как ругались, перекоряясь, глебовские и сельские, деревня с деревней, и промежду собой каждая; как дрались Ваня Дух и Андрей Шестипалый из‑за жеребца, — Ветерок оборвал узду, поскакал в рощу, а они все воевали. Ваня Дух, в крови, с оторванным напрочь левым рукавом, как есть однорукий, повалив в навоз пьяного бондаря, волтузил здоровой рукой и кричал: «Спасаешь? Я вижу, как ты его спасаешь от огня, куда ведешь, обратал!» Шестипалый, матюгаясь, вывернулся, оседлал по — ребячьи Тихонова, бил, приговаривая: «На твой двор веду, на твой… Получай жеребца! На!» Смешило и удивляло, как чья‑то мамка, сняв с головы воскресный платок, не пожалев, обмотала им трясуче, торопливо — неловко здоровенные рога — ухваты пестрой нетели, тащила ее за собой, а телка упиралась, не шла; тут подскочила другая мамка, ловчее, сильнее, отняла понравившуюся скотинину, но пеструха, не будь дура, и за ней не пошла, начала бодаться, и обе мамки, заголосив, отскочили прочь; и как Минодора, не разобравшись в спешке, хватила кулаком безвинно слонявшегося по двору Косоурова, подвернувшегося ей под горячую руку, — все, все было удивительно и понятно, и того больше — смешно. Взрослые дразнились и царапались, как маленькие ребятишки.

Нельзя было не потешаться, глядя, как Максим и Павел Фомичевы, святые праведники, поначалу наблюдавшие издали за мужиками и бабами, вдруг ни с того ни с сего сами поволокли вдвоем знакомую, совершенно бесполезную им двуколку Платона Кузьмича и бросили ее, опомнясь, оглядываясь, мелко, часто крестясь и плюясь, должно быть, дивясь на себя. Бабка Ольга, увидев брошенное, подхватила двуколку, впряглась в оглобли, понеслась, как настеганная кнутом. Фомичевы, жалеючи, закричали: «Куда тебе? Зачем?.. Ополоумела?!» — на что бабка довольно разумно отвечала: «Куда, куда… продам. Пуд муки дадут, и то ладно. Известно — кто горлом, кто горбом…» Но тут же послушалась, кинула двуколку, потому что встречь починовские бабы вели — тащили двух телят и овцу с тройняшками. «На всю деревню… Эко много! Мясом разделим, и то польза, не зря сюда ходили, ломали ноги». И огрызались на крутовского Таракана — столяра: «Мы — голодные? Врешь! Берем, чтобы тебе не досталось… Да у меня в помоях больше навару, чем у тебя в горшке!» Бабка Ольга завопила, закланялась: «Родненькие, хоть ягненочка уступите, последыша, самого махонького… Как есть с пустом бегаю, ничего‑то не могу раздобыть, не получается с непривыку…» И очень жалко, а не страшно было даже, когда Митя — почтальон, разнимая, увещевая народ, выронил железную трость, закричал дико, упал на кожаную пустую сумку и забился в судорогах.

Тут бабы и мужики у конюшни и скотного двора вроде опомнились. Стало тихо, слышно было, как Яшкин отец сердито, негромко выговаривал народу:

— Хватит беситься. Не нутром надобно жить — умом. Сами у себя тащите… Именем Совета приказываю: прекратить безобразие! Сей минутой прекратить!.. Накройте ему лицо, Мите, бедняге, отнесите в людскую, хоть ко мне, и не трогайте его; уснет — и пройдет припадок… Заливать огонь! Да скотину‑то, лошадей подальше от пожара, в рощу отгоните… Живей, живей поворачивайтесь! За дело берись, говорю!

И все стали слушаться дяди Роди Большака, принялись выполнять его распоряжения, не глядя друг на дружку, точно совестясь за недавнее, невероятное, что они делали. Шуркин батя перестал сторожить выезд из усадьбы, махнул с дрог на луговину и полетел на руках, как на крыльях, к флигелю, к огню. Батю обогнал Трофим Беженец.

Вокруг ребят снова задвигалось, заговорило, засуетилось. Поначалу поспешно — бестолково, как это всегда почти бывает первое время на пожарах, потом незаметно все стало слаженнее, заработало дружно и споро.

Конечно, некоторые мужики любили только кричать, распоряжаться, а сами ничего не делали. Но и крики эти шли на пользу, глядишь, дельное кто присоветовал, на важное указал: куда с ведрами бежать, что первей растаскивать баграми, топорами. И на том спасибо. Про других и этого не скажешь. Другие, отойдя в сторону, откуда виднее, ворчали себе под нос, в бороды:

— Совет… Повесили мы себе, братцы, жернов на шею!

— Похоже. Какой он Совет, ежели дармоедов жалеет, добро ихнее заставляет спасать! Я зна — аю, что такое всамделишный Совет большаков, наслышан. Меня не обма — анешь, я читаю газетки‑то…

— Черт нас попутал и с Советом вашим и с этим самым… баловством.

— Все берут, чем мы хуже?.. А ну вас к дьяволу!

— Нет, не поджог, извиняюсь. Это моя душа, наконец, беседует с самим господом богом в генеральских штанах! — зло щурился от цигарки муж тетки Апраксеи, с кисетом самосада, что торба с овсом. У кисета теснились любители дарового табачка, охотно залезали пятернями, во всем соглашаясь с Федором, поддакивая ему, досказывая свое:

— Раз выбрали тебя, доверили распоряжаться, ты мне помоги коня завести… хотя бы и из барской конюшни. А что? Без коня — нету меня! На семь деревень, как говорится, одна лошадь… Энтой бабе, сиротине, телку дай, корову… У нее, у другой какой вдовы — солдатки — полная изба ребятенышей, а кринки под лавкой давно обросли тенетом… Вот будешь Совет, моя власть крестьянская, бедняцкая, скажу спасибо. А то что же? Урядник! Отнимаешь, запрещаешь, как при царе!