Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Что я позволяю ему возвратиться, но только на четыре месяца. Напишите ему это сами…

Движением руки прощаясь со мной, он показал, что аудиенция кончилась. Но если он закончил со мной, то я еще не закончила с ним: я хотела добиться от него справедливости в одном деле, чего бы это ни стоило: я хотела добиться возвращения моего брата на должность в Марсель.

За несколько месяцев перед тем, однажды утром в одном прекрасном большом доме на улице Черутти вспыхнула шумная пьяная драка, в которой был замешан господин Монтрон. Эта история стала известна и дошла до императора… Он спросил, где случился такой беспорядок. Когда ему назвали Монтрона, он вспыхнул и стал утверждать, что этот человек олицетворяет все пороки Регентства.

— У меня не будет нравственности во Франции, покуда остается в ней господин Монтрон! — сказал император.

Господин Монтрон, человек умный, светский и любитель удовольствий, стал смеяться над этой вспышкой императора против его нравственности и над заботой императора о нравах Франции. Но как бы то ни было, Монтрона заставили выехать из Франции, в исполнение приказа высшей власти. Он удалился сначала в Англию, а оттуда на Сицилию.

Однажды брат мой, тогда главный комиссар полиции в Марселе, получает от герцога Ровиго приказание, прямо именем императора, схватить Монтрона, как только тот появится у городских ворот.

— Он нарушил свое изгнание, — писал министр. — Он возвратился во Францию, в Париж, и я ничего не знал об этом! Сейчас он на пути в Марсель и через несколько часов после этого моего письма должен прибыть в ваш город, где он предполагает сесть на корабль. Он в желтой коляске и в синем фраке, он бьет почтальонов и кидает им по сто су сверх прогонов.

Брат мой отдал соответствующий приказ и стал ждать окончания этого дела с нетерпением и со скукой, потому что ему было досадно самое поручение: Монтрона изгнали за такую глупость, считал он, что надобно было или смеяться, или сердиться.

В семь часов вечера докладывали ему, что в город въехал какой-то человек, в желтой коляске, в синем фраке, и что он бьет почтальонов, давая им по сто су сверх прогонов. Но у этого человека черные глаза, а у Монтрона — голубые; он толст как бочка, а Монтрон, хотя уже не юноша, известен приятным станом всему Парижу. У этого человека волосы черные, курчавые, а у Монтрона не было никаких, так что он носил парик, да и то русый. Следовательно, это не Монтрон, если только он не переменился во время дороги. Однако дело было важное — приказ императора, — и Альберт велел привести этого человека, готовясь двадцать раз попросить у него извинения, если он был не тот, кого искали. При первом взгляде Альберт увидел, что это не господин Монтрон, которого он знал… Приведенный господин был бледен как смерть и не понимал, чего хотят от него. Он ехал в желтой коляске, потому что желтый цвет был тогда в моде для экипажей; он был в синем фраке, потому что это нравилось ему и, конечно, не составляло никакого преступления; а по сто су давал он почтальонам потому, что скакал за одним банкротом, который был должен ему триста тысяч франков… Брат мой, в отчаянии от такой ошибки, исполнил обещание, данное самому себе, и попросил двадцать раз извинения у незнакомца, который тотчас опять поскакал за своим банкротом. Не знаю, поймал ли он его: у этих людей проворные ноги; я испытала подобное на себе[243].

Альберт начал ждать другого синего фрака, другой желтой коляски. Никого! Брат мой сумел выяснить, что господин Монтрон точно возвращался во Францию, но опять уехал из нее, смеясь над герцогом Ровиго и над его подчиненными: он сел на корабль в Нарбонне; а кто знает географию, тому известно, что не через Марсель ездят туда. Так он и отвечал герцогу Ровиго, когда получил от него письмо, смешное и жесткое, с изъявлением неудовольствия императора за его упущения.

Вот этого слова не надобно было употреблять. Прочитав его, Альберт почувствовал, что вся кровь его закипела, и он написал другое письмо к герцогу.

«В тот день, когда правительство назначило меня на нынешнюю должность, — писал мой добрый, благородный Альберт, — я дал клятву самому себе действовать так, чтобы совесть ни в чем не могла упрекнуть меня. До сих пор я исправлял свою должность как честный администратор и государственный человек, а не как чиновник, презираемый честными людьми. Я не взял под стражу г-на Н., потому что это не Монтрон, и я не буду исполнителем несправедливого произвола. Император не может требовать от людей больше, нежели они могут. Я, господин герцог, не могу служить ему иначе как отдавая свою жизнь и преданность. Но всякое усердие останавливается перед вопиющею несправедливостью: это выше сил моих… Вот искреннее мое мнение, и я осмелюсь сказать, что его величество не удивится моим словам, зная меня довольно хорошо».

Но его величество очень переменился со времени Итальянских походов. Наполеон уважал общественные начала, на которых основано спокойствие каждого, но такой образ мыслей подчинялся у него личным выгодам… Альберт скоро увидел это: он получил письмо, где герцог Ровиго требовал, чтобы он подал в отставку.

Альберт с первой же почтой послал просьбу о ней и тогда же написал мне:

«Добрая сестра!.. Буду в Париже: меня отставили… Но прошу тебя не тревожиться: меня отставили за хорошее дело, и я, зная тебя, не сомневаюсь, что ты похвалишь мою решительность. Сам император увидит несправедливость свою и будет для меня тем, чем я желаю; а больше этого я не требую ничего.

Ты окажешь мне гостеприимство, не правда ли? Эта отставка будет мне радостна, потому что я свижусь с тобою; а я мечтал об этом так долго, добрая сестра моя, милая Лора, дитя мое, дочь моя, потому что ты и сестра и дочь мне!.. Не я ли воспитывал тебя, заменяя тебе нашего отца!.. Словом, не хочу больше расставаться с тобой. Буду для твоих дочерей и сыновей тем же, чем был для тебя. Эта мысль греет душу мою. Я буду также с добрым Жюно, который брат мне по сердцу, по природе, а не только по закону; он любит меня, он честный человек, он поймет меня.

Как превосходно мы устроим нашу жизнь!.. Будем заниматься музыкой, живописью, литературой. Дом твой и теперь сборище всех художников, а он сделается еще веселее…»

Альберт приехал в Париж осенью 1812 года, когда я возвратилась из Э.

Узнав, что случилось с ним, Жюно был в отчаянии, потому что любил Альберта. Это, говаривал он, честнейший из всех известных ему людей. Приказ императора был подписан в России, кажется, в Москве, и Жюно был тогда в России.

Но если так оскорбилось сердце моего мужа, то что должна была чувствовать я?!. Сначала это был гнев, потом скорбь, наконец, все впечатления соединились в негодовании, которое и заставило меня сказать всё императору в тот день, когда я была в его кабинете, бледная, больная и, как я думала, близкая к смерти.

Таким образом, когда император сделал мне знак рукой, что я могу удалиться, я оборотилась к нему и сказала:

— Государь, я имею еще одну просьбу к вашему величеству.

— О чем?

— Чтоб вы, государь, возвратили моему брату свою благосклонность, лишения которой никогда не заслуживал он… Прошу этого не как милости, потому что говорю вам об этом без его согласия, и, может быть, даже получу от него упреки. Но я прошу только справедливости. Люди не всё видят прямо и верно. Альберт известен как человек с честью; но когда ваше величество наказываете, всякий думает, что это не без причины… Следовательно, и брат мой должен казаться виноватым. А вашему величеству теперь довольно известно, что он не был виноват.

Сначала император не отвечал мне ничего… Надобно отдать ему справедливость, что он был истинно правосуден. Много доброты было в его душе, но не в сердце, — он совсем не знал чувствительности. Он досадовал, когда видел свою несправедливость, и даже часто поправлял ее. Тогда-то бывал он выше людей обыкновенных. Он знал Альберта с давних лет, знал наизусть, и когда Альберт всё объяснил ему в частном письме, он досадовал, что наказал слишком поспешно. Он слушал меня почти со смущением, и я была ему благодарна за это.