Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Свидание это наперед смущало меня. Я была слаба и боялась, чтобы силы не изменили мне. Письмо Жюно и слова, вырвавшиеся у Дюрока и Бертье, показывали мне, что император поступил с Жюно очень строго, и мне хотелось расшевелить его сердце, если можно, и обратиться с мольбой, чтобы он не терзал человека, больше всех в мире к нему привязанного.

Я приехала к императору в восемь с половиной часов. Мне хотелось говорить твердо, и я могла сделать это только с совершенным спокойствием. Около часа дожидалась я, потому что хотя он и назначил девять, однако меня позвали не раньше девяти с половиной.

Надо отдать ему справедливость: как только он увидел меня, восклицание его ясно показало, как он был поражен и тронут переменой во мне.

— Боже мой! Госпожа Жюно, что с вами сделалось?.. Вы очень нездоровы, это верно… Вижу теперь, что это не какие-нибудь капризы.

Я грустно улыбнулась… Тогда я была уверена, что скоро умру.

— А мне сказали, что вы только прикидывались больною, — прибавил он.

Я подняла глаза на него: он мог видеть, что в них блистал огонь лихорадки… В самом деле, к вечеру она обыкновенно усиливалась.

— Сказали ли вашему величеству, для чего я играю такую глупую трагедию?.. Потому что о комедии тут невозможно думать.

Я показала ему свои руки, худые, иссохшие, так что на них не мог держаться ни один перстень.

— Нет, право нет! — отвечал император с бесподобным простодушием и естественностью. — Кажется только, что мне говорили, будто вы не хотели дежурить при императрице-матери и старались найти предлог подать в отставку, чтобы остаться лишь почетной дамой.

— Но, мне кажется, государь, что я не имела нужды ни в каком предлоге для этого простого действия. Обязанности парижской губернаторши не дозволяют ей иметь никакого места при дворе. Вашему величеству стоит только вспомнить, что я имела честь заметить однажды вам, государь, когда принуждена была оставить у себя обедать восемьдесят человек гостей и просила их извинить меня как хозяйку дома, если попрошу одного герцога Абрантес оказывать им всевозможные вежливости. К счастью, это были офицеры гарнизона: они еще обрадовались, что за столом не будет женщин… Но, тем не менее, это было неисполнение обязанности с моей стороны, без всякого на то желания.

Император не переставал глядеть на меня внимательно. Мы оба стояли… Я почувствовала такую слабость, что оперлась на стол и начала нюхать соль… Наполеон заметил это, схватил меня за руку и скорее бросил, нежели посадил в кресла. Он также сел подле.

— Ну, так что вам угодно? Что-нибудь для Жюно, не правда ли? Конечно он возвратится… Но, между тем, он сильно жалуется на меня, да? Жалуется? Говорите правду!

— Нет, государь, он не жалуется… Он говорит о вашем величестве всегда с почтением и любовью…

— Как? Он не жалуется? — переспросил Наполеон.

— Нет, государь.

Император снова глядел на меня и старался угадать по моим глазам, не скрываю ли я своей мысли; но я сказала ему правду. Я не знала ничего; друзья таили от меня всё, и я должна была еще всё узнать; но, конечно, не император сказал бы мне это. Он понимал тогда, что поступил не как должно со старым другом, а я знала, что внутренне он стыдился этого, если не совестился, хотя и не мог предвидеть, какой трагедией кончится его несправедливость… На столе его лежала белая перчатка, он играл ею; эта перчатка, чрезвычайно маленькая, принадлежала, я думаю, Марии Луизе. Молчание длилось; наконец он прервал его и сказал:

— Для чего было не привезти мне писем Жюно? Я с любопытством увидел бы, как он жалуется на меня, потому что, повторяю вам, я уверен, он жалуется! И он!

Он встал и кинул перчатку так сильно, что от нее зазвенело стекло, в которое она ударилась. С гневом, постепенно возрастающим, Наполеон продолжал:

— Да, и он! И он жалуется! Они все жалуются! Все! Я сделал только неблагодарных. В толпе людей, которых возвел я в короли, нет ни одного, ни одного признательного, ни одного мужественного, с душою… Ни одного, который бы любил меня.

В это мгновение он взглянул на меня — и вдруг остановился, как устрашенный. Я чувствовала, что это не может быть иначе. Чувствовала, что он почитает меня уже умирающею… Я в самом деле почти умирала. Жестокие слова императора стеснили мне душу. Слышать его, что он говорит, будто его не любит человек, может быть, умерший от дружбы к нему, худо награжденной, не признанной… Я знала ее силу! Знала, что и Наполеону известна она… Я была так слаба, что не могла выдержать такого нападения на него; могла только закрыть глаза, чтобы удержать слезы. Если бы я произнесла хоть одно слово и если бы только взглянула на императора, я вышла бы из себя. А я знала как не нравились ему сцены. Но Бог свидетель, что в эту минуту страх не понравиться ему меньше всего занимал меня, — я думала только о Жюно.

Император, как я сказала, почти ужаснулся моей бледности. Он подошел ко мне, взял мою руку и сказал с той грубой добротой, которая была у него совершенно особенна:

— Ну, за что же вы злитесь? Не за то ли, что я сказал, что сделал неблагодарных? А вы разве обошлись без них? Да и есть ли кто-нибудь, находящийся выше толпы, кто не нажил их себе?

— Ваше величество должны были делать иногда исключение, — сказала я, вставая. — Вы поражаете без милосердия всё, что вас окружает… Разве думаете вы, что к словам вашим невнимательны? Каждое из них часто рождает зависть или ненависть… Конечно, я не передам Жюно, что вы сказали сейчас; но другие могут услышать это, другие могут пересказать… И знаете ли, государь, какое зло сделали бы вы? Знаете? Это была бы не досада, как у маршала Ланна, который горячо любил вас, но в то же время обходился с вами хуже, чем со своим денщиком; это была бы не ворчливость, как называете вы сами ее, когда обижается маршал Ней; нет, это было бы совсем иное. Это была бы смерть для человека, который любит вас так, как не любили вы его никогда.

Я упала в кресла совершенно истощенная. Не знаю, откуда взялось у меня столько смелости, но в эту минуту я сказала бы что-нибудь и еще более сильное. Когда я говорила о маршале Ланне, император кусал себе губы и явно казался в замешательстве: я напомнила ему о неприятном, потому что Ланн в самом деле обходился с ним иногда очень странно. Да Ланн и не любил его, как Жюно. Как генерал он пользовался уважением и известностью и не был созданием Наполеона, как Жюно. Маршал Ней тоже. В нем даже скрывалось какое-то чувство, близкое к неприязни, потому что он принадлежал вначале к Рейнской армии, а все, кто был оттуда, никогда не переставали питать какое-то предубеждение против Моро, и это ненеизменно обращалось против Наполеона. К этому присоединялась еще мысль: я велик и без него… Так что я поразила верно, и Наполеон некоторое время глядел на меня почти с неудовольствием; он хотел скрыть свое чувство, но оно выражалось на его лице.

— Просто непостижимо, как вы похожи на свою мать, когда сердитесь! — сказал он мне с полуулыбкой. — Вы, право, так же вспыльчивы, как она.

— Вы не великодушны, государь! — отвечала я еще с трепетом. — Вы знаете, что я сейчас не могу двинуться, а между тем уже очень давно, более десяти лет назад, я сказала вашему величеству, что никогда не буду слушать от вас ни одного неодобрительного слова о моей матери.

— Ну? — сказал он с самым странным выражением и посторонился, как бы давая мне место. — Кто же вас удерживает? Чего вы ждете?

— Вашего ответа, государь.

— Какого ответа?

— Которого я пришла просить у вас для Жюно. Я не оставлю вашего величества, пока не получу его, хотя бы должна была много перенести для этого.

Он остановился, поглядел на меня несколько секунд и сказал как бы самому себе:

— Странная женщина!.. Железный характер. И как вы ладите с этим бешеным Жюно?

— Угодно ли вам знать, государь?

— Да.

— Я буду иметь честь прислать вам некоторые письма его. Да вы сами велели мне это.