Проза о войне (сборник) - Борис Львович Васильев

А Егор упоенно чистил лес, прорубал заросшие просеки, стаскивал в кучи валежник и сухостой. Он соорудил шалаш, где и жил вместе с Колькой, чтобы не тратить зазря время на поездки домой. И все равно времени ему не хватало, и он был счастлив оттого, что ему не хватает времени, и если бы сутки были вдвое длиннее, он бы и тогда загрузил их от зари до зари. Он работал с азартом, с изнуряющим, почти чувственным наслаждением и, засыпая, успевал подумать, какой он счастливый человек. И спал с улыбкой, и просыпался с улыбкой, и весь день ходил с нею.

– Сынок, ты стихи сочинять умеешь?

Колька сердито засопел и не ответил. Егор, не сдаваясь, спросил еще раз. Колька опять засопел, но ответил:

– Про это не спрашивают.

– Я для дела, – пояснил Егор. – Понимаешь, сынок, турист все едино сюда проникнет, потому как весь лес не огородишь, а один я не услежу. И будет снова Юрию Петровичу расстройство. Ну, конечно, можно надписи туристу сделать: мол, то разрешено, а это запрещено. Только ведь скучно это, надписи-то в лесу, правда? Вот я и удумал: стихи. Хорошие стихи о порядке. И туристу будет весело, и нам покойно.

– Ладно, – вздохнул Колька. – Попробую.

После оды на смерть Ункаса Колька написал только одно стихотворение – про девочку с косичками и про любовь до гроба, но ничего хорошего из этого не вышло. Оля Кузина показала стихи Вовке Бурьянову, Вовка с гоготом зачитал их классу, и Кольку долго дразнили женихом. Он сильно расстроился и решил навсегда порвать с творчеством.

– Для дела разве что. А так – баловство это, тять.

– Ну не скажи, – усомнился Егор. – А песни как же тогда?

– Ну, что песни, что песни… Не будешь же ты песни туристам петь, правда?

– Не буду, – согласился Егор. – Некогда. Мы их… это… выжжем.

На другой день Колька не пошел с отцом в кварталы и подальше отложил спиннинг. Достал тетрадку, карандаш и, хмурясь и сердито шевеля губами, начал сочинять стихи. Дело оказалось трудным, Колька взмок и уморился, но к вечеру выдал первую продукцию.

– Ну, слушай, тять. – Колька в поисках вдохновения посмотрел в вечернее небо, откашлялся и зачастил:

Граждане туристы! Чтобы было чисто, Не палите по лесу Множество костров. Вы найдите лучше, Где дровишек куча И кострище сделано Лесником.

– Ага, – сказал Егор. – Про кострище – это хорошо, а то еще, не дай бог, лес попалят. Это пойдет, сынок, молодец. – У меня еще про муравьев есть, – объявил Колька, явно польщенный отцовским признанием. – Так, значит:

Я муравей. Я – житель лесной, И дом мой стоит Под высокой сосной. Ты мимо пройди И не трогай его, Нам больше не надо От вас ничего.

– Вот это да! – с чувством сказал Егор. – Это ты здорово сочинил. И складно. – Я завтра еще сочиню! – закричал Колька вдохновенно. – Я, может, целую поэму сочиню! – Надо, чтоб коротко, – уточнил Егор. – Коротко и ясно. Вот как про мурашей. – Будет коротко, – подтвердил Колька. – Коротко и звонко. Оставив Кольку сочинять звонкие стихи, Егор на другой день отправился домой. Настругал досок, сколотил из них щиты, погрузил все на телегу, и многотерпеливая казенная кобыла уже к вечеру тронулась в обратный путь к шалашу возле Черного озера.

Старая кобыла шла степенным шагом. Егор сосредоточенно бил комаров и размышлял, что бы еще такое уделать в подведомственном лесу. Может, матерые деревья переметить, чтоб – упаси бог! – не повалил кто на дровишки или на материал. Может, еще что сообразить для туристов, которые, пронюхав про заповедный уголок, теперь уж ни за что не оставят его в покое. А может, действительно переписать всю лесную живность в толстую тетрадь и подарить эту тетрадь Юрию Петровичу: то-то, поди, удивится!

И так он трясся на телеге по торной лесной дороге и думал свои думы, пока тягучий треск падавшего дерева не привлек его внимания. С тяжким вздохом упало это дерево на землю, на миг стало тихо, а Егор, натянув вожжи, спрыгнул с телеги и побежал. И пока бежал, все отчетливее стучали торопливые воровские топоры, и он бежал на этот стук.

Подле поваленного ствола копошились двое, обрубая сучья. Но Егор сейчас не считал порубщиков: двое – так двое, пятеро – так пятеро. Он осознал свое право, и это сознание делало его бесстрашным. И поэтому он просто забежал со стороны просеки, чтоб дорогу им отсечь, сквозь кусты выломился и заорал:

– Стой и с места не сходи! Фамилия?

Обернулись те двое: Филя и Черепок. И Егор остановился, точно на пень набежал.

– Во! – сказал Филя. – Помощник пришел.

А Черепок глядел злыми, красными глазками. И молчал.

– Какое интересное получается явление, – продолжал Филя, улыбаясь еще приветливее, чем прежде, в дружеские времена. – Историческая называется встреча. На высоком уровне за круглым пеньком.

– Зачем повалили? – тупо спросил Егор, пнув ногой лесину. – Кто это велел валить?

– Долг, – вздохнул Филя, но улыбку не спрятал. – Зачем, интересуешься спросить? А в фонд. Отгрузим завтра три пустых поллитры: пусть жгут танки империализма бензиновым огнем.

– Кто велел, спрашиваю? – Егор изо всех сил сдвинул брови, чтоб стать строгим хоть маленько. – Опять шабашка ваша дикая, так понимать, да?

– Понимай так, что три поллитры. – Филя сладко причмокнул и зажмурился. – Одну можем тебе подарить, если поспособствуешь.

Егор поглядел на странно сопевшего Черепка, сказал:

– Топоры давайте.

– Топоры мы тебе не дадим, – сказал Филя. – А дадим либо поллитру, либо по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.

– Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую…

– А фамилия моя сегодня будет Пупкин, – вдруг глухо, как из бочки, сказал Черепок. – Так и запиши, полицай проклятый.

Замолчал, и сразу стало тихо-тихо, только стрекозы звенели. И Егор услышал и этот звон, и эту тишину. И вздохнул:

– Какой такой полицай? Зачем так-то?

– В начальство вылез? – захрипел Черепок. – Вылез в начальники и уже измываешься? Уже фамилию спрашиваешь? А это ты видал? Видал, мать твою перемать?..

Он картинно рванул на груди перепревшую, ветхую рубаху, и она распалась от плеча до пупка, распалась вдруг, без звука, как в немом кино. Черепок, выскользнув из рукавов, повернулся и подставил Егору потную спину:

– Видал?

Грязная, согнутая колесом спина его была вся в бугристых сизых шрамах. Шрамы шли от бока до бока, ломаясь на худой, острой хребтине.

– Художественно расписано, – сказал Филя, ухмыляясь. – Видно