Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах - Артем Юрьевич Рудницкий

События развиваются быстро и сейчас немцам явно не хотелось бы задерживаться на промежуточных ступенях… а непосредственно приступить к разговорам на темы территориально-политического порядка, чтобы развязать себе руки на случай конфликта с Польшей, назревающего в усиленном темпе. Кроме того, их явно тревожат наши переговоры с англо-французскими военными и они не щадят аргументов и посулов самого широкого порядка, чтобы эвентуальное военное соглашение предотвратить. Ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие полгода тому назад могли казаться совершенно исключенными. Отказ от Прибалтики, Бессарабии, Восточной Польши (не говоря уже об Украине) – это в данный момент [подчеркивание Астахова] минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей{225}.

Если раньше Берлин резервировал для себя Литву, то теперь это ограничение снималось. 17 августа Астахов написал: «Положение сейчас таково, что немцы по моему впечатлению согласились бы в отношении прибалтов на любые даже односторонние обязательства, не требуя таковых от нас»{226}.

И до и сразу после подписания пакта фюрер и вся нацистская верхушка уверяли советское руководство в том, что советско-германская «сцепка» всерьез и надолго. Когда в последние дни августа англичане попытались договориться с немцами и решить польский вопрос мирным путем (в частности, активной челночной дипломатией занялся с этой целью британский посол в Берлине Невил Гендерсон), Риббентроп тут же сообщил об этой попытке в советское полпредство, чтобы в Москве не подумали, будто Берлин тайно сговаривается с британцами. Он подчеркнул, что в переговорах с англичанами немцы выдвинули обязательное условие: «Договор между СССР и Германией безусловно не подлежит пересмотру, остается в силе и является поворотом в политике Гитлера на долгие годы. СССР и Германия никогда и ни в коем случае не будут применять друг против друга оружия»{227}.

«Риббентроп также просил “передать Совпра, – докладывал уже после отъезда Астахова новый поверенный в делах, первый секретарь Николай Иванов, – что изменение политики Гитлера по отношению к СССР абсолютно радикально и неизменно. Германия не будет участвовать ни в одной международной конференции без участия СССР. В вопросе о Востоке все свои решения она будет выносить вместе с СССР”»{228}.

Германия готовилась напасть на Польшу, от советских дипломатов немецкая сторона этого уже не скрывала. Полпредство докладывало, что «немцы хотят все сделать скорее». Шнурре говорил о «невыносимых провокациях поляков и близости развязки»{229}. 29 августа Пауль Шмидт, руководитель секретариата Риббентропа и личный переводчик Гитлера, сообщил представителю полпредства, что «мобилизация в Германии на полном ходу и польский вопрос на днях любой ценой, но будет разрешен»{230}.

Когда наконец определились основные положения советско-германской договоренности, Сталин и Молотов перестали нуждаться в услугах Георгия Астахова. Он выполнил то, что от него требовалось, и теперь должен был разделить судьбу своих товарищей по «старой нкидовской гвардии». С ним поступили примерно так же, как с Александровским. Молотов обманул своего подчиненного, вызвав в Москву якобы для участия в подготовке к переговорам с Риббентропом. «Ввиду неясности некоторых вопросов с немцами и необходимости в связи с этим получить более конкретные материалы, прошу немедля выехать в Москву на один день»{231}.

Астахов прибыл в столицу утром 23 августа, то есть в день подписания пакта. Было бы вполне логично и естественно включить его в советскую делегацию, пригласить на церемонию, ведь он столько сделал, чтобы это событие состоялось. Вероятно, Астахов ощущал воодушевление, чувствовал себя победителем и предвкушал, как его работа получит успешное и эффектное завершение. Казалось, теперь он будет еще больше востребован, нежели прежде{232}. Однако вышло иначе. Нарком его даже не принял. На подписание пакта не позвал. Перевел в резерв и отправил в длительный отпуск, а 1 декабря 1939 года уволил. Если Александровский занялся адвокатурой, то Астахов устроился в Музей народов СССР, где возглавил сектор Кавказа.

Его уход из НКИД стал реальной потерей для советской дипломатии. Практически не оставалось опытных аналитиков, способных просчитать возможное развитие ситуации с учетом замыслов Берлина. Астахов ясно понимал, что договоренность с СССР нужна гитлеровцам только для того, чтобы «нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей», и речь вовсе не идет о возрождении советско-германской дружбы{233}. Однако ни Сталину, ни Молотову, ослепленным своим внешнеполитическим успехом («натянули нос» англичанам и французам) и в какой-то момент поверившим в «дружбу» с нацистами, опытные аналитики были ни к чему.

В музее Астахов трудился недолго, до февраля 1940 года. Затем его арестовали как «польского шпиона» (шпионаж в пользу Германии временно вышел из моды, с Германией тогда дружили), допрашивали с применением пыток и отправили в ГУЛАГ. 14 февраля 1942 года он умер в Усть-Вымлаге (Коми АССР){234}.

Пакт: pro et contra

Подписание пакта не свидетельствовало о намерении советского государства и его вождя развязать мировую войну. Сталин войны не хотел, он войны боялся и всеми правдами и неправдами пытался оттянуть вступление в нее СССР. Резонно высказывание российского историка: «Это решение вряд ли можно сравнить с действиями злоумышленника, задумавшего разжечь мировой пожар. Оно скорее сравнимо с поведением человека, попытавшегося спасти свой дом от пожара, разожженного другими»{235}.

Но с тем, что это был вынужденный шаг, предпринятый после провала попыток создания в Европе системы коллективной безопасности, многие не согласны{236}. Возражения сводятся к тому, что Сталин всегда оставлял за собой свободу выбора, и каждый вариант – коллективная безопасность с англичанами и французами или союз с нацистами – был для него приемлем. Может, альянс с Гитлером ему был даже больше по нраву, учитывая, что от бесноватого фюрера он претерпел меньше унижений, чем от высокомерных бриттов и спесивых галлов.

Однако, если проследить все перипетии деятельности советской дипломатии в 1930-е годы, мы увидим, что ее основные усилия были сосредоточены на формировании системы коллективной безопасности. Это была главная «колея» (если воспользоваться выражением Безыменского), самая широкая и расчищенная. Германская колея тоже существовала, но была у́же и хуже. Правда, именно вторая колея привела к конкретной договоренности, поскольку первая завела в тупик.

Но было ли решение Сталина о заключении пакта «единственно правильным»?{237} Может ли быть правильным решением циничная и аморальная сделка с дьяволом?

Можно не обращать на это внимания, подчеркивая, что подписание пакта и протокола не выходило за рамки принятой в то время международно-правовой практики и сослужило хорошую службу своей стране, то есть Советскому Союзу{238}. Пакт даже называют «большим успехом» советской дипломатии «с позиций современного исторического знания»{239}. Предлагается «перестать посыпать голову пеплом» и «заняться пересмотром тех обвинительных заключений, которые были приняты еще на Съезде народных депутатов СССР в декабре 1989 года»{240}.

Некоторые журналисты и публицисты, охваченные стремлением доказать, что «мы всё всегда делали правильно», договорились до кощунственных заявлений. О том, например, что «без 23 августа 1939-го не было бы