Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Сын твой зело сметлив, князь, — отвечал Четка. — А проказы его не от нерадивости и лени, а от живого ума.

— Вырастишь мне дурня, — сказал князь. — Дружки его, сыны боярские, одно только и ведают, что баловать. А после отцы их идут ко мне чередой с жалобами на своих чад. Срам!

— Тебе ли ровнять княжича с боярскими отроками? — отвечал Четка. — У тех уж девки на уме, до грамоты ли им! Констянтин же и Юрий, младшенький твой, преуспели и в латыни, и в греческом, читают не токмо Святое писание, но и Досму Индикоплова, и Георгия Амартола, и Романа Сладкопевца…

— Изрядно, — подобрел Всеволод, выслушав Четку. — Ступай покуда… А ты останься, — задержал он сына.

Вскочивший было Константин снова покорно опустился на лавку, смотрел на отца исподлобья.

Всеволод встал со стольца, приблизился и сел с ним рядом.

— Экой ты дикой какой, — погладил он Константина по жестким волосам. — Почто хмуришься? Аль не по сердцу мои слова?.. Аль дума какая закручинила?.. Погоди, уж не обидел ли тебя кто?

— Не, — мотнул Константин головой.

— Тогда почто отца бежишь, сердца мне не откроешь?..

Княжич промолчал, прислушиваясь, как бьется в ладони обезумевшая муха.

— Не ворона тебя в пузыре принесла, — грустно сказал князь, стараясь поймать сыновний взгляд. — Родитель я твой, и ты моя кровь. Помнишь ли, как сказано у прадеда твоего Владимира Мономаха в его «Поучении»: «Что доброго вы умеете, того не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь; вот как отец мой, находясь дома, овладел пятью языками…» Давал ли Четка тебе книгу сию?

Константин отрицательно мотнул головой.

— Ишь ты, — улыбнулся Всеволод. — Ромеев выучил наизусть, а о прадеде и слыхом не слыхивал…

Он встал, взял со стола и протянул сыну тоненькую книжицу с окованными серебром уголками.

— Ромеи зело учены, немцы тож и угры. Но и отцы наши, и деды, и прадеды во многих премудростях преуспели и были почитаемы не токмо на Руси, но и на чужбине. Вот зри, что сказано у Мономаха…

Он развернул книгу и, строго взглядывая на сына, прочитал нараспев:

— «Велик ты, господи, и чудны дела твои, и благословенно и славно имя твое вечно на всей земле! Поэтому кто не восславит и не прославит мощь твою, твои великие чудеса и блага, устроенные на этом свете; как небо устроено, как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет; и земля на водах положена, господи, твоим промыслом; звери разнообразные и птицы и рыбы украшены твоим промыслом, господи! Дивимся и этому чуду, как из праха создал ты человека, как разнообразны облики человеческих лиц; если и весь мир собрать, не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по божьей мудрости…»

— Книга сия, сыне, — сказал Всеволод, — всем нам во спасение, ибо начертана в ней праведная жизнь человека, какою ей должно быть…

Константин разжал ладонь — муха вылетела и громко забилась в стекла окна. Всеволод улыбнулся:

— Притомил я тебя нынче, но еще об одной книге не могу умолчать. Вот эта — показывал ли ее тебе Четка?

— «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святослава, внука Олегова», — водя пальцами по буквам, пробубнил Константин.

Князь могучий, Всеволод великий!Прилетишь ли мыслью издалекаПостеречь златой престол отцовский?Расплескать веслом ты можешь Волгу,Можешь Дон ты вычерпать шеломом…По ногате брал бы за рабыню,По резане за раба-кощея.Ты пускать живые стрелы можешь —Кровных братьев, Глебовичей храбрых…

Вскинул Константин поголубевшие глаза на отца, открыл рот.

— Было, все было, сыне, — кивнул Всеволод с грустью. — Никому не ведомо, кто сие сложил — Святославов ли дружинник, или какой гусляр… А может, Игорев тысяцкий?.. Был такой книгочей, лихая головушка. И не всё правда в книге сей — не был Святослав Всеволодович мудрым князем, и Игорь не без корысти ходил в степь… Но чем живу я и поныне — всё здесь: пришла пора собираться князьям воедино, а не сводить родовые счеты. Что у себя проглядим, то врагам нашим на руку — знай…

Впервые говорил так Всеволод со своим сыном. Но не настала, должно, еще пора. Мал Константин, и Святослав мал, и Юрий. Однако время торопит — проснулся сегодня на зорьке князь, а встать с ложа своего не смог: свело ему левую сторону нестерпимой болью, железными обручами сдавило затылок. Встревожилась Мария, звала знахарей и дядек. Пускали знахари Всеволодову кровь, дядьки прикладывали к сердцу смоченные в горячей воде убрусцы… «Неужто призывает господь? — со страхом подумал князь, беспомощно лежа на спине. — Неужто не дано свершить задуманное?!» К полудню ему полегчало. Но звон в ушах держался до самого вечера, кружилась голова…

— Так всё ли уразумел? — спросил Всеволод сына.

— Всё, батюшка.

— Тогда ступай покуда и вели, чтобы кликнули Кузьму.

Ратьшич явился на зов:

— Звал, княже?

— Нет ли вестей каких из Новгорода? — спросил Всеволод.

— Нет, княже…

Ратьшич слышал уже о болезни князя, говорил тихо, боясь его потревожить.

— Не покойник в горнице, — нахмурился Всеволод. — Почто оробел?

— Дюже испугался я, княже.

— Под господом ходим, не по своей воле…

Кузьма сказал:

— Князь Рюрик доносит — ушел-де Роман в Польшу, ввязался в усобицу, ранен был…

«Наступил медведь на мозоль», — подумал Всеволод. Вспомнил князя Романа, каким знал его в детстве, — длиннорукого, с растерянным, наивным взглядом, стоящего рядом с отцом своим Мстиславом возле всхода в княжеский терем на Горе. Внизу, во прахе, угольях и золе, лежал поверженный Киев. Князь Андрей Боголюбский, сидя ка жеребце, нервно подергивал поводья… Не верил он тогда брату, а нынче Всеволод продолжает Андреем начатое.

Умен Роман, хоть и горяч, — многому жизнь его научила. И на западной окраине задумал он то же, что и Всеволод у себя на северо-востоке. Мечтает Роман соединить под собою волынский и галицкий стол. И если не помешать ему, то свершит задуманное. Владимир галицкий слаб, скоро отдаст богу душу, извели его пиры и бабы. Рюрик стареет. Подпадет Киев под Романа — одному Всеволоду с ним не справиться…

Не просты думы великого князя. Перед глазами его вся Русь. И Новгород никак нейдет из головы.

Вчера снова был у него Иоанн, сидел допоздна, склонял отречься от Ярослава, успокоить Боярский совет:

— Не упорством единым берут города…

А если бы то же самое сказал ему Микулица?.. Всеволод долго не мог уснуть, сомневался: «Не упрямство ли это?» Но уступать не хотел, раз начатое привык доводить до конца. Сердился на Иоанна. Вставал, пил квас. Ворочался с боку на бок. Утром задремал — проснулся от сильной боли в груди. Слабым голосом позвал Марию…

Вспомнив жену, Всеволод невесело улыбнулся: многое, многое стало проходить стороной. Вот и у Ратьшича забыл спросить про жену его Досаду.

— На сносях она, — засмущался Кузьма.

— Сына тебе, Кузьма.

— Спасибо на добром слове, княже…

Оставшись один, Всеволод прилег на лавку. Закрыл глаза. Притих. Слушал верещанье сверчка за стенкой и мерные удары сердца. Думал.

Глава седьмая

Кто не знает во Владимире каменных дел мастера Никитку, любимого ученика знаменитого Левонтия, поставившего на крутом клязьминском берегу церковь Успения Божьей матери?!

Пройдись по улицам, спроси любого встречного. «Никитка? — скажет встречный. — А погляди-ко на этот собор, украсивший детинец. Это и есть Никитка».

Загляни в мастерские бронников, лучников и злато кузнецов. «Никитка? — скажут бронники, лучники и златокузнецы. — Да кто же во Владимире не слыхал про Никитку?! Дивной резьбой украшены наши церкви. Это и есть Никитка!»

Войди в любой двор, в любую избу посада — и здесь расскажут о Никитке уважительно и с доброй улыбкой.

Много у Никитки друзей во Владимире и за его пределами, приезжали к нему зодчие из далеких стран — дивились его делам, разносили славу о владимирском камнесечце по всей земле…

Ехал к Никитке из Великого Новгорода в возке о трех лошадях известный мастер Авраам.

Наступали первые холода, ветры с Ополья несли ледяную крупу, подмерзшие лужицы похрустывали под колесами; словно исхлестанные плетьми, голые березки стыдливо жались друг к другу.

Возок мотало из стороны в сторону; накрывшись шубой, Авраам с тоской вглядывался в сгущающиеся сумерки: ни встречного на безлюдной дороге, ни огонька — поля, изрытые оврагами, речушки, хлипкие мосты, редкие перелески. Тишина.

Озябшая красная луна то ныряла в низко стелющиеся тучи, то сияла в черных разводьях отчужденно и таинственно.

Лошади поекивали селезенкой, широкая спина возницы покачивалась перед глазами Авраама из стороны в сторону. Час был поздний, пора было подумать и о ночлеге — до Владимира не близко, ночная дорога опасна, холод даже под шубой пронимает до костей.