Побудь здесь еще немного - Анна Андронова

— У, сучка, мелкая, тварь! Все ноги изукрасила. Место!

Сучке от этих криков ни горячо, ни холодно, все свои дела она делает на пол. Присядет и бежит себе дальше с милой непосредственностью. Старая эрделиха Пипа, наоборот, очень смущается, но тоже делает на пол.

— Тапочки одевайте, девки, у нее недержание уже, тут сикнет, там сикнет. Вон, аккуратно, Лар, не вляпайся!

Не собака, а пародия на собаку. Сколько ей лет, пятнадцать, что ли, Ирка сказала, или шестнадцать? Была, наверное, в молодости красивая и породистая. Сверху черная, с морды и по животу ярко-рыжая. Теперь эта рыжина седая, мутная, спина серая. Шкура поредела и через нее просвечивает неприятная розовато-синюшная кожа. Спина в шишках, наростах каких-то, бельмоватые слезящиеся глаза.

— Да что делать-то с ней, хоть убей ее! Уйди, Пипка, старая дура!

Ирка толкает собаку бесцеремонно в шею, отодвигает ногой, шлепает ладонью по отвисшему бугристому заду.

— Слепая совершенно, слышь, Лар, и глухая. У-у, старуха моя. А помнишь, какая была? Красавица, чемпионка, таких в городе-то тогда не было собак. Мы ее из Москвы с Сережкой еще, ну это, с первым мужем, привезли. Лар, помнишь, Сашка еще ма-а-ленькая была, Кать! Ты бы видела ее, Сашку, красавица, а помнишь, маленькая какая была, Лар. Ушла утром, мать оставила одну, ни скорой вызвать, ничего, мне плохо… А эта гадина шубку напялила и хлоп дверью! Шубку! Да ей эту шубку Мишка из последних своих, Лар, из запасов… Чтоб у девки было в чем… А она мать в тяжелом состоянии, нет, Кать, ты поняла, да?

Ирка всхлипывает, покачиваясь в проеме двери, то отталкивая старую собаку, то притягивая за ошейник. Потихоньку сползает по косяку. Лара подхватывает свою расклеившуюся подопечную, делает Кате глазами и бровями, закрой, мол, за нами и не мешай.

— Да, Ирочка, вот они, дочери, а моя? Утром говорю, сходи за хлебом, а она…

Машет Кате рукой, чтоб закрывала дверь, Ирка виснет тяжело на руке, и лицо у Лары красное, напряженное. Килограмм девяносто в Ирке точно есть живого веса.

— Ир, а ты таблетки какие пила, а, Ир?

Опять двадцать пять. Кате скучно и кисло, нечего делать. Ни книг, ни журналов. Облаток и упаковок от лекарств тоже нигде нет. И целых пузырьков. Ларка высыпала на газету помойное ведро. Кате представляется Иркина квартира из окна таким вот рассыпанным пестрым несвежим калейдоскопом — то так сложится, то сяк. Бледные кудри картофельных очисток, молочные пакеты, драные носки, яблочные огрызки, разбитый стакан, упаковка от собачьего корма. Гигантская, жуткая, похожая на моллюска, вареная луковица, видимо, из бульона, который киснет сейчас на плите. Под трубой раковины нашлись две бутылки из-под дешевой водки, пыльный пивной частокол вдоль батареи.

— Ну, хорошо, Ир, а Саша у тебя где?

— В институте.

— Ир, сосредоточься, сегодня воскресенье!

— Ну что ты пристала ко мне, мне плохо! Я ослабела вся, знаешь, как голова кружится от этих твоих таблеток и тошнит.

— Тошнит, это хорошо. А сколько таблеток-то было, Ир?

— Да не помню я, чес слово, ты же мне и приносила. Я из баночки этой, как ее, пила, пила… Дай, я форточку открою, покурим, посидим, как люди. Сейчас чай поставлю, вы, небось, голодные? Может, бутербродов сделать? Или пивка, вы как насчет пивка? Если Мишка оставил, сволочь…

— Ир, остались у тебя таблетки еще или нет?

— Да че ты как на допросе, че ты меня запыта-ла, а?

Иркин локоть поминутно падает со стола, коленки толкают колченогий табурет. В хрущевской кухне все на расстоянии вытянутой руки. Раковина завалена посудой, Ирка тщетно дергает ручку холодильника, с него на пол сыпется всякая ерунда, как будто вывалили еще одно помойное ведро. Таблеток там нет. Ларка с интересом рассматривает старые счета, бумажки, пакетики от чипсов, пластмассовую розетку с присохшим куском чего-то мыльного, записную книжку, распухшую от прожитых лет.

Ирка сама, как эта записная книжка — раздалась и потрепалась, засалилась выступающими местами. Нечистый розовый халат на ней тошнотворен, едва прикрывает толстые коленки и выглядит пародией на одежду. Шлепанцы неопределенного цвета с претензией на каблучок, что сейчас для Ирки — бесконечная помеха ходьбе. Лицо только в середине — лицо, а по периметру опухшие щеки, двойной подбородок и лоб в нотном стане морщин. А ведь лицо угадывается там, за осыпью позавчерашней туши, за жидкой отечной кожей. Молодое большеглазое лицо, носик пуговкой и ротик розочкой.

Конфетка! Тонкая косточка. Вон какие пальцы тонкие, запястья, сухие щиколотки, напряженные неудобными туфлями.

Катька злится на всех, на Лариску, на Андрея, на Ирку. На Сашу, в чьей комнате на тумбочке молодая фотография матери с прической «бабетта» и глазами, как у Бриджит Бардо. Эта комнатка — единственная в квартире, где идеальный порядок. Диван застелен пледом, компьютер на столе — старенький, но полный достоинства. Клавиатура чистенькая, «мышь» на простом синем коврике. Книжная полка, спартанский деревянный стул, на подоконнике несколько фиалок в одинаковых пластмассовых горшочках.

Старуха Пипа ходит по квартире челноком, бессмысленно топчется на месте, неестественно прямо переставляет тонкие артритные ноги. Дверь на кухню закрыта, слышно размеренное бу-бу-бу и время от времени возню и звуки падающих со стола предметов. Лариска спокойна, как удав, как Будда. Сидит битый час уже, беседует с этой клушкой пьяной! Чего она там пила?

Во второй комнате пахнет пылью, валидолом и старой мебелью. Вещи набросаны кучами везде, диван разложен и не застелен, просто сдвинуто белье к стене и накрыто покрывалом. Кате не хочется даже присесть. Три часа дня. Наскучила игра в спасение, здесь некого спасать, надо просто сейчас надеть пальто и уйти тихонько домой. Андрей прислал пять эсэмэсок, мама звонила, Маринка звонила, Катя всем отвечала. С Андреем договорились, что в пять он заедет к ней домой. Раздражает иногда эта его манера не звонить, а только сообщения отсылать. Ворох каких-то точек, запятых, скобочек. Смайлики эти его бесконечные, сердечки. Как будто слов нет у человека! Катя перебирает стрелкой в телефоне, вон у нее в последних набранных номерах: «Андрей», «Андрей», «Андрей»…

— Андрей?

— Кать, ты где, Катенок? Ты ваще, где с утра ходишь?

— Ой, не поверишь, больную лечу.

— Ты че, Катенок, какие больные в воскресенье? Мы с тобой идем или как?

— Идем, конечно, мы куда?

Катя пытается отвязаться от Пипы, та же ходит рядом, как приклеенная, вонища от нее еще… Неземным, неживым уже каким-то шибает запахом, органическим. Запахом истлевающей заживо плоти. Господи, как она живет еще! Не живут собаки столько!

— Мы тут с Кирей, реально, новое место, во вторник были, в прошлый. Джазовое такое место. У Кири там друган самый такой барменом подрабатывает.

Пипа лезет прямо в ноги, тычется влажной мягкой мордой, дышит и фыркает Кате в колени, хоть в подъезд выходи! Покурить бы, что ли, там заодно. Катя наконец догадалась зайти в ванную, дверь без крючка, но закрывается плотно. Ага, тут пепельница как раз под колонкой. Катя быстренько прикуривает, сгоняя дым под оббитый эмалированный корпус.

— Андрюш, а это где, далеко?

Устраивается поудобнее, прямо снизу стиральная машина, таз с комом простыней и полотенец, Катя сдвигает его на край, можно поставить локти и дымить внутрь. Катя перехватывает трубку и вдруг замирает.

В объемной керамической плошке кроме разнообразных окурков и пустого спичечного коробка — коричневая аптечная баночка и серебристый блистер в горошках выпотрошенных таблеток. Катя машинально жмет пальцем на кнопку отбоя.

— Андрей, я тебе позже перезвоню.

Четыре часа ровно, пикали часы в Сашиной комнате.

— Давай, пей. Ир, это еще только второй литр, пей.

Катя уже в комнате облегченно зарядила капельницу и подвесила поверх ковра на гвоздь. Очень удобно. До приезда Андрея остался час. А у Ирки только второй литр. Она глотает медленно, как во сне, как будто с трудом. Так же медленно и нехотя раскорячивается над унитазом. Катя все равно не очень верит, что Ирка пила таблетки, но теперь это уже не важно. Процесс спасения не остановить.

Наконец Ирка, промытая изнутри и умытая снаружи, водружена на диван. Она уже ничему не сопротивляется. Вытягивает руку и закрывает глаза, запал прошел, остатки вчерашнего алкоголя улетели в канализацию. Вен нет, бывает же такое, как назло, теперь еще провозишься, черт бы побрал!.. Катя умеет, конечно, сколько там на работе этих вен уколешь за дежурство, но вдруг появляются невесть откуда сомнения. Может, это ей везло? Или, может быть, сейчас просто выйдет так, что ни в какую вену она не попадет? И день этот дурацкий, ползущий к концу, пропадет совершенно зря и коту под хвост? И Андрей не звонит и не волнуется, где там Катя застряла. И не хочется уже, чтобы он звонил. И именно такое ощущение, что она застряла здесь, между скрипучими шкафами и вытертыми стульями, завалилась в пыльную временную щель, не выбраться. И Ларка стоит над душой, невозмутимая, как всегда: