Московские сказки - Александр Кабаков

В тот роковой вечер Петр Павлович ехал с небольшой деловой встречи, состоявшейся в закрытом клубе «Вестинвеста», известном в народе под названием «Петропавловка» — в честь владельца и башни со шпилем, украшающей клубное здание. Народное это прозвище могло, конечно, суеверного человека подтолкнуть к нежелательным ассоциациям, но сам только посмеивался: мол, если я и так в крепости сижу, куда ж меня дальше сажать? Шутки в этой среде вообще, должен я вам сказать, ходят мрачные…

Так вот: ехал Петр Павлович после легкого ужина с рыбой и правильным итальянским белым, как вдруг ему ужасно захотелось есть. Он, сглотнув голодную слюну, представил себе сначала бутерброд с варено-копченой колбасой «Одесская» и полстакана водки «Пшеничная» времен ранней стройотрядовской юности, но этой галлюцинацией его вообще-то вполне управляемое воображение не ограничилось, а принялось беспорядочно воспроизводить другие столь же привлекательные натюрморты. Появились из детства микояновские котлеты, продававшиеся по двенадцать копеек в кулинарии на Горького, и кипучий напиток «Буратино»; возникли из буйного перестроечного прошлого свежезаваренные пельмени, часть из которых, прохудившись, разделилась в тарелке на серый обнаженный фарш и столь же серые тряпочки пустого теста, а при пельменях образовался и ловко разведенный пополам спирт «Рояль»; мелькнул миражом цивилизации первый биг-мак, съеденный под еще непривычный и гипнотически привлекательный виски; проскользнула по периферии сознания фиш-н-чипс первой нищенской лондонской поездки, оказавшаяся жареной треской с картошкой, и от липкого глотка гиннеса дернулся вверх-вниз кадык… Словом, организм Петра Павловича, изощренный за последнее десятилетие дорогой едой, потребовал простой человеческой пищи, которая теперь называется некрасивыми на русский слух словами «фаст-фуд».

Далее и произошло все, что произошло. Команда была передана в головную машину, охрана просчитала нештатную ситуацию и, как только визуальная разведка обнаружила подходящий объект, приступила к выполнению приказа. Однако тут выявилось препятствие непредвиденного характера, и, так как решение о применении силовых действий принято не было, операция непозволительным образом затормозилась — впрочем, это уже описано.

Петр Павлович сидел в машине и смотрел на окружающую действительность сквозь глухо тонированное стекло.

Такой взгляд, следует заметить, всегда окрашен некоторым пессимизмом: погода кажется еще более пасмурной, чем есть на самом деле, человеческие лица представляются еще более бледными, чем они существуют в реальной жизни, пейзаж видится еще более тоскливым, чем тот, что присущ здешним местам… Возможно, именно из-за тонированных стекол и не приживается либеральная, мать бы ее, идея на нашей вообще-то плодородной почве, очень может быть, что именно из-за них носители этой идеи так страшно далеки от народа и VIP-круг их так узок, что называют они свою родину «этой страной»…

В общем, тяжело сделалось на душе у Петра Павловича, дурные предощущения сдавили грудь под легким, вроде бы по мерке сшитым пиджаком, пустота поползла из подреберья к сердцу, пустота страха. Нахлынет такая пустота, доберется до груди, прервет вдох — и нет человека.

Но когда темное стекло сдвинулось вниз, открыв ненадолго истинное, окрашенное вечернею зарею положение вещей, немного полегчало бедняге, золото, лазурь и дымка предзакатного времени примирили его с постоянным местом жительства. А отказ ларечника принять пластиковые карточки лучших мировых систем даже вызвал гордость: в каком-нибудь Тунисе или на Бали каком-нибудь подателю платиновой «Визы» все даром отдали бы в надежде на будущую благосклонность, а наш гордый и широкий человек не смирился, и не сузишь его — на болте он видал любое богатство, и все равны пред отсутствием сдачи.

Петр Павлович, не дожидаясь помощи холуев, отжал тяжелую, бронированную по высшему классу защиты дверь и ступил на родную землю. Давно уж не ходил он таким непосредственным образом, чувствуя, как вливается природная сила сквозь подошвы сшитых миланским умельцем ботинок и носочный шелк, давно не стоял так уверенно на своих ногах. И, воодушевленный долгожданной близостью к истокам, он быстрой, даже несколько суетливой, хотя и нетвердой походкой постоянного пассажира заднего автомобильного сиденья приблизился к шаурме.

Народ безмолвствовал — в том смысле, что все продолжали пить и есть, совершенно забив на вновь прибывшего господина.

— Вот, — сказал олигарх, вытаскивая из кармана монету и с легким стуком кладя ее на не совсем чистый прилавок, — неразменный. Две шаурмы и пива банку, холодное есть? Сдачи не надо.

Только и всего.

В смысле — ничего себе.

И что же вы думаете, небо упало на землю? Или хотя бы люди пали на лица свои перед чудом? Или хотя бы пукнул кто-нибудь от удивления? Или хозяин торговой точки схватил монету — и деру?

Да ни в коем случае. Плохо вы знаете отечество и народ свой, если предполагаете, что здесь чудес не видали. Видали, видали, и даже можем сказать, на чем именно вместе со всякими чудотворцами видали! Собственно, уже сказали… Не удивишь нас ничем и не покоришь, и никогда не будут здесь действовать проклятые ваши законы экономического принуждения, и во веки веков мы будем ложить на ваши деньги, и ложить, и ложить, и ложить, и пусть стелется под копыта золотого тельца навеки напуганная бычьей силой Европа, старая истеричная дура, не зря ей уж давно предсказан звездец, и пусть молится на линялую зелень толстый американец, пусть утверждает, что в Бога он верит, нас не обманешь, знаем мы, во что он верит и куда палец засунул, блин! А мы будем ласково баюкать нашу маленькую, нашу беззащитную, нашу агукающую и пускающую слюнные пузыри духовность, растить нашу тощенькую, головой склоняющуюся до самого тыну соборность, торить наш проселочный, ширококолейный, непроезжий без трактора третий путь.

И тьфу на вас.

Короче.

Шаурмист вполне спокойно и не торопясь подковырнул выпуклым и толстым ногтем монету, оторвал ее от липкой поверхности и поднес для рассмотрения близко к своему давно бритому и оттого имеющему выраженный синий цвет лицу. Поднеся, он убедился, что рассматривать совершенно нечего: монета была обыкновеннейшим советским пятаком образца 1961 года, грязным и никчемным на вид. С одной ее стороны, обычно называвшейся решкой, хотя никакой решетки там давным-давно не бывало, фабрика Гознак выдавила крупную цифру «5», мелкое слово «копеек» и какие-то ничтожные веточки для красоты, с другой гордо круглился герб величайшей державы, оплота мира и социализма, слегка вспухал, словно от комариного укуса, земной шар, вились ленты, шумели спелые колосья, грозили врагам, цепляясь друг за друга, серп с молотом и пятиконечная солдатская звездочка, а по ребру шли мелкой стершейся шестеренкой, как положено, насечки. Словом, пятак.

— По курсу возьму, — сказал продавец негромко и положил монету туда, откуда взял, в центр пивного пятна на прилавке.

— Так ведь неразменный же, — возразил покупатель, подковыривая в свою очередь пятак скромным маникюром и поднося к своему безукоризненно чистому еще после утренней работы визажиста лицу. Тут же пятак заиграл совершенно другими красками: пошел тусклым квотированным блеском редких металлов, подернулся радужной мазутной пленкой, загорелся бледным газовым огоньком, и нефтяная качалка, похожая на игрушечного заводного петушка, стала поклевывать земной шарик в центре герба, и цифра «5» плавно изогнулась заветным знаком «$» — в общем, действительно, капитал.

— По неразменному курсу и возьму, — твердо отвечал начальник шаурмы, начиная, как положено к концу сказки, преображаться: синий мундир закона внезапно окутал его поверх белой исподней рубахи мелкого бизнеса, генеральские погоны (но пока с майорской звездой) легли на мгновенно пошедшие круглым жиром плечи. — Так что придется все, украденное у народа, вернуть, так называемый господин Петр Павлович!

— А вот тебе хер, взяточник и коррупционер, — парировал тоже впавший, как и следовало ожидать, в сказочную стилистику грубых прибауток капиталист. — Сейчас сойдемся мы с тобою один на один в чистом правовом поле, померяемся там силами, чиновничище поганое! Давай шаурму, пока жив! Я еду-еду, не свищу, а как наеду…

Ну, и началось.

Представитель мелкого бизнеса, необъяснимым образом сделавшийся представителем государственных интересов, занес над головою олигарха дубину народного гнева в виде мясного конуса потенциальной шаурмы.

Служба олигархической безопасности немедленно открыла огонь на поражение и действительно поразила всех тем, что совершенно не умеет стрелять, в результате чего был легко ранен лишь один прохожий, впоследствии скрывшийся из института Склифосовского в состоянии средней тяжести.