Московские сказки - Александр Кабаков

Да, грустно. А что поделаешь? Жизнь идет, не разбирая дороги. Как ломанулась она напрямик лет пятнадцать назад, так и шпарит, только трещат кости тех, кто зазевался, кто тормозит, кто скорость не держит. Сидишь вот так, сочиняешь небылицы… Вроде бы все правильно придумал — и факты, и соответствующие им измышления. Слова все извлек, откуда следует, из неприкосновенного запаса, остававшегося без всякого применения еще с культурных древних времен. Крышка не вздулась, вроде бы не припахивает — свежее все, запылилось только. Чувства натуральные, натуральней не бывает, того и гляди, сам слезу сронишь… В общем, стараешься. А жизнь-то сзади подкрадется да как даст по плеши — эй, ты, чайник, кончай электричество тратить, выключай свою японскую машину да иди полезным чем-нибудь займись! Кому они нужны, твои буквы? Откинешься уж скоро, а все придуриваешься. Хрен тебе, а не бессмертие, понял? И критики, хоть и сами такие же шибанутые, правы: не дано. Завязывай.

Можно, правда, послать ее, жизнь эту, с ее жлобскими наставлениями.

Только ведь, если ты ее пошлешь, ей насрать, а вот если она тебя пошлет — наплачешься.

Вот и думай.

А возле ларьков между тем народу прибыло. Там уже, кроме знакомых нам товарищей, отдыхают и другие граждане, которых мы чисто визуально определяем как москвичей и гостей столицы.

Есть, например, среди них люди с черными волосами и смуглыми лицами, в купленных поблизости недорогих спортивных брюках и кожаных жилетках, говорящие между собой на древнем языке, похожем на сухой кашель. В их говоре слышится что-то знакомое много странствовавшему Илье Кузнецову, точнее, даже не слышится, а видится, будто от шуршания этой речи меняется окружающий пейзаж, песчаные холмы подступают, шевелясь под ровным и сильным ветром, злое белое солнце жжет глаза, и, колеблясь, тянется по горизонту зубчатая ленточка каравана… Смуглых людей все называют чурками, чурбанами или даже талибами, но без злобы, поскольку реально считают их безвредными таджиками и не боятся. Таджики — а это они и есть — остались в здешних краях от одной большой и уже давно безуспешно закончившейся стройки элитного жилья. Строительная компания обанкротилась, то есть накрылась крышкой, даже не вывезя привлеченную рабочую силу, и с тех пор по окрестностям бродят эти самые таджики в жилетках, молдаване в рваных пиджаках и фетровых советских шляпах, аккуратные украинцы в приличной одежде и даже армяне с золотыми перстнями на толстых пальцах. Время от времени они подходят к первым попавшимся мужчинам с вопросом «хозяин, бригада не нужна?», но большую часть времени проводят, стоя возле пластмассовой доски ларька с шаурмой в одной руке и водой «севен ап» в другой, тихо и непрерывно беседуя между собой.

Еще здесь крутится отвязная молодежь в бейсболках, широких рубахах и еще более широких штанах с мотнёю у самых колен. Многие из них держат под мышками доски с колесами, предназначенные для катания по лестницам, бордюрам, спинкам скамеек и другим привлекательным местам, почти все качают головами в так неслышной музыке, проникающей в их мозги из электрических ушных затычек, громко говорят друг другу слова «по приколу!» и «отстой!», пьют не «Очаковское» из пластика, а седьмую «Балтику» или еще что подороже — в общем, тоже отдыхают. Налетают они стаей и ненадолго, стаей же и исчезают, и уже грохочут колеса их досок где-то вдали, в неизвестном будущем, в новой и непостижимой действительности, где нет нам с вами ни места, ни времени.

А возле ларьков остается постоянный ограниченный контингент, среди которого выделяется, вон она, пара тоже молодых и современных, но совсем другого рода — оба в грязных кожаных куртках с косыми застежками-молниями, в еще более грязных коротко подвернутых джинсах и совсем уж невообразимо грязных военных ботинках со шнурками. Голова девушки покрыта клочьями зеленых и розовых волос, а среди потеков на лице можно рассмотреть только совершенно заплывшие в синяках глаза и разбитые в засохшую кровь губы. У юноши прическа состоит из бритого спереди узкого черепа и жидкой косицы на затылке, фингал же под глазом, как и полагается мужчине, один куда больше, чем все вместе взятые девичьи. Пара безнадежно сшибает у прохожих мелкое подаяние. Оба тяжело пьяны, точнее, отравлены какой-то алкогольной дрянью и стоят на ногах неуверенно, будто на скользком. Это местные панки, очень похожие на местных же бездомных собак.

Впрочем, имеются здесь и еще более экзотические представители приларечной фауны. Хотя бы взять вот этого, в голубом женском пальто и распавшихся кроссовках, разносчика чесотки и острого океанского запаха — обычный, даже типичный бомжила. Только негр. Седая курчавая борода растет из черных, изрытых шрамами щек, седые курчавые волосы генеральской папахой стоят над головой. Не узнает его наш друг Илья Кузнецов, подводит старика память. Да и кто бы узнал в этом страшном чучеле жесткого, как боевая оружейная пружина, молодого афроамериканца с крашеными в желтый по моде цвет короткими кудрями, мусульманина по моде же, который несколько лет назад на нью-йоркской улице обругал пожилого еврея злыми антисемитскими словами? Но это было, было! Только повернулась жизнь по-новому, непоправимое вращение Земли изменило судьбу, и вот уж едет гордый гражданин Соединенных Штатов в дикую, но многообещающую Раша на легкие заработки. Здесь он немедленно обращается из афроамериканца в обычного московского негра, несколько времени служит в известном ресторане «Быкофф», нанявшем, как теперь многие делают, черножопого швейцаром, потом по дури теряет этот дефицитный заработок, обращается в нормального бомжа и вот адресуется сейчас к некогда униженному им Илье Павловичу с лишенной малейшего акцента такой просьбой: «Добей на пузырь, командир!»

Ах, что же это случилось с миром! С ума сойти… А с другой стороны — да ничего особенного не случилось. Ну, в том же Нью-Йорке или Париже каком-нибудь удивил бы вас нищий бродяга-негр? Нисколько. Так чем же Москва-то наша хуже? Ничем. Вот, собственно, и все, и нечего охать.

И старуху такую, какая здесь всегда находится на своем месте, у самого краешка пластмассовой доски, употребляя в небольших, но частых дозах исключительно водку наиболее популярной народной марки, тоже можно увидеть в любой мировой столице. И там такие старухи сильно пьют, разве что не водку, а собственные национальные яды. И там удивляют наблюдателя необъяснимо чистой для бездомных существ одеждой, а также истлевающей ввиду полного физического износа, но несомненной красотой лица и невесть как сохранившимися в полувековом алкоголизме отличными манерами. И там они говорят по-французски, только их франсэ урожденный, а здешняя Анна Семеновна Балконская (в девичестве Свиньина, по ларечному же прозвищу Мадам) овладела языком, на котором в пьяном полусне читает сама себе стихи благодаря домашнему воспитанию и советской спецшколе в Спасо-Песковском переулке, знаете эту школу, не с’па? И там числятся они мертвыми или «безвестно отсутствующими» — о, сколько горькой поэзии в этом судебном определении! Вот и Анечка Балконская прожила неплохую жизнь, всем была — девочкой из хорошей семьи, юной женою-содержанкой (а потом богатой вдовой) старого партийно-художественного начальника, страстной любовницей знаменитого московского бабника, тоже давно покойного, разочарованной матерью талантливого балбеса… Но пришло время, явились люди с новыми, светлыми и чистыми глазами, задурили бедной бабке голову, все забрали, квартиру шикарную на себя переписали, а ее похоронили. Именно так: похоронили, и даже с кремацией на всякий случай, вопреки ее последней христианской воле. Так что она здесь мертвая стоит, что, если честно, нисколько нас не удивляет. Стоит — ну и пусть стоит для оживления пейзажа и его полноты. У нас, как, наверное, вы заметили, против мертвых нет никакого предубеждения и ни малейшей дискриминации. Мало ли их, мертвых-то, вокруг…

В общем, выше мы нарисовали, как могли подробно, прелестную и полную света картину народной жизни, с ее тихими долгими трагедиями и бурными краткими радостями, с безумными, но удивительно здравомыслящими героями, с незыблемыми, хотя и ничтожными ценностями, картину, источающую целебную тоску и умиротворяющее отчаяние. Глядя на нее, заскучал, наверное, наш не слишком любезный — не стоит обольщаться — читатель (или зритель?), и уж готов он отложить в сторону это сочинение, раздраженно смяв страницу при захлопывании… Стойте! Погодите. Сейчас.

Уже приближается негромкий, но сильный гул, будто здесь, над вечным сейсмическим покоем, готовится внешнее землетрясение,

уже почему-то и птицы снялись с ближайших дерев, полетели черными стаями на фоне апельсинового солнца, радуя режиссера-постановщика почти хичкоковской, хотя и в цвете, красотой,

уже и в воздухе разнесся озоновый грозовой запах, словно в школьном кабинете физики, где рассыпает искры крутящаяся машина и поминают покойного беднягу Римана, павшего жертвой безответной любви к электричеству,