Последние ратники. Бросок волка - Антон Николаевич Скрипец

Довод этот успокоил слабо. Никодим был не просто старшим в экспедиции — только он знал, каким образом можно вернуться из неё обратно, в нормальное время. И выходило так, что дорога восвояси теперь для Якова осталась закрытой.

Может даже навсегда.

«Что может быть хуже?!» — взвыл он про себя.

Через пару дней узнал. Остаться за надежными стенами киевского детинца Яшке было не суждено. Явился Перстень и попросил дозволения на время отпустить с ним юного служку. На удивленные взгляды и монашка, и настоятеля, пояснил — ненадолго. Исключительно для того, дабы тот показал ему места в Киеве, так или иначе связанные для него с сей темной историей. А для пущей убедительности намекнул, что если и понадобиться ему Яков вне стен стольного града, то лишь за тем исключительно, чтобы распространить учение церкви Единого бога в белозерской стороне. Такой аргумент отец Василий счел богоугодным, и возражать просьбе варварского воеводы, к огромному разочарованию Яшки, не стал.

— Узнали мы, в какой харчевне тебя те двое поймали, — сходу огорошил Перстень, едва они покинули подворье. — Хочешь знать, кто был тот мертвяк, на которого ты тогда напоролся?

— Провожатый мой, должно быть…

— То-то и оно, что нет. Хозяин то был тамошний.

— И что?

— Что-что. А то. Твой провожатый жив-здоров, — испытующе посмотрев в глаза монашку, белозерец немного помолчал. — Правда, никогда в младшей дружине такого гридня не было.

Ничего не понимая, Яшка принялся глупо хлопать глазами.

— Но как? Он же был там! И стражи перед ним ворота открыли, с таким видом, будто своему.

— Нашел я тех стражей. Они подтвердили: да, мол, пропустили тогда в город молодого ромея, то есть тебя, и сопровождающего. Только они его знать не знают. И обратно запускать никого не собирались.

— Что ты хочешь сказать?

— Что хочу, то сказал, — воевода раздраженным взглядом мазнул по послушнику, потом — по степняку. Тот, как обычно, не особенно интересовался происходящим. — Не ждал тебя твой отец духовный обратно — вот что получается. Послал тебя, зная, что обратно уже не вернешься. Почему? Того не ведаю. Но собираюсь сегодня выяснить.

— Как? — от нехороших предчувствий Яшку аж затрясло.

— Проберемся туда и поспрошаем нового ее хозяина. Видишь ли, в местечко то тебя не случайно завели. Дурной оно славой пользуется. Будто бы ворье местное там обретается, а хозяин был у них навроде старшого. Добрые люди по ночам туда не заглядывают. Разве что те, кто издалека в стольный град пожаловал, да кун за обычный постоялый двор набрать не может, туда идут. У них там место такое есть, специально огороженное, да ты помнишь, наверное, где за скромную плату могут провести ночь и за свое добро не переживать. Кто ж его тронет, верно? Так вот. В ту недобрую ночь не только тебя выкрали, но и хозяина той корчмы порешили. Так что теперь там заправляет сын его. Знаешь, как выглядит? Рябой такой, бороденка жиденькая, глаза глубокие, черные. Говорят, после той неприятности, что с родителем приключилась, всегда под одеждой доспех носит кожаный, — Перстень снова недобро ухмыльнулся. — Хотя, думается мне, до того раза тоже носил. Только поверх сорочки. Как считаешь?

ХХХ

С тех пор, как монашек побывал здесь в первый раз, окрестности воровской корчмы не особенно изменились. Разве что забор, под которым он в ту мрачную ночь уснул, кренился под невесомыми прикосновениями ветерка еще больше. Да трава по другую сторону проулка разрослась до поистине исполинских размеров. По правую руку за огороженным плетнем пустырем по-прежнему теплились уютные огоньки костров. Можно было даже подумать, что находится Яшка в том же самом месте в то же самое время. И словно не было жутких мытарств. Единственное отличие — на сей раз над захожими путниками нависал грубо сколоченный и крытый прелой от мороси соломой навес. За прибавившей в уюте оградкой народу оказалось сегодня гораздо больше. Видно было, что день, когда князь Святослав примет сына под своё воинское покровительство, избавив от забот нянек княгини Ольги, приближается.

— Делаем, значит, так, — они присели в кружок в то самое место, где в ту ночь уснул монашек. — Я иду внутрь, осматриваюсь. Может, хозяина там и нет вовсе, мало ли куда его может понести. Если же он на месте, и народу там не особенно много, справимся: скрутим рябого да поспрашиваем.

— Зачем все эти сложности? Вы ведь дружинники. Пришли, да спросили прямо, что к чему. А не захотел говорить — в поруб.

— Все-то у вас, ромеев, просто, — покачал головой лысый. — Это в Белоозере я бы так и сделал, и попробовал бы кто-нибудь не сказать того, что спрашиваю. А здесь стольный град. Тут я — никто. Леший из северных болот.

— А почему князю обо всем этом не рассказать?

— О чем?

— О том, хотя бы, что в Киеве под самым его носом такие непотребства творятся, людей убивают, духовных особ из самого Царьграда колотят да в поруб сажают, рать разбойничью в лесу держат…

— Угу. И стоит за всем за этим его, князя, ближник.

— И что?

— А то, что такого быть не может. Обвиняя во всем этом боярина киевского, который самому князю чуть ли не брат кровный, получится, что мы и на Светлого тень бросаем. А за такое и башку снять могут. И тебе заодно. Так что… Разобраться надобно. Тем более, завтра мне велено пред светлы очи князя явиться. Вот и надо успеть узнать кой-чего.

Воевода достал из-за пазухи пузатую глиняную баклажку. Взболтнув весело булькнувшее ее содержимое, зубами вырвал из горлышка деревянный кляп, выплюнул его на траву и, высоко задрав голову, одним махом вылил чуть не половину себе в глотку. Оторвавшись от нее и крякнув — то ли довольно, то ли досадливо — вытер губы рукавом видавшего виды кафтана и шумно выдохнул. Мощный винный дух чуть не сшиб монашка с ног. Увидев его лицо, Перстень довольно оскалился.

— Вот теперь точно сойду за своего, — сообщил он, поднимаясь на ноги. Еще раз изрядно отхлебнув, выбросил посудину куда-то за в траву за ограду.

Действительно он так набрался, что его заметно покачивало из стороны в сторону, или только делал вид, понять было сложно. Когда, промазав на крыльце мимо ступени, Перстень чуть не брякнулся на землю, расхохотался во все горло, затянул какую-то непристойную песню, и, уверенно дернув за кольцо, распахнул тяжелую дверь.

— И чем ты занимаешься? — спустя пару