Гори, гори ясно (СИ) - Вран Карина

Не «пропал» или «иссяк», именно «ушел».

Лесной хозяин заозирался, словно в поисках.

— Как знать? — поджал он губы и ладони кверху поднял. — Вы в мой лес для того и пришли, чтоб поспрашивать?

— Нам бы еще девку отыскать певучую, — как о сущем пустяке высказал Шпала нашу основную цель визита. — Могу и сам обернуться, порыскать, но луна не полна, а я блюду договор. Девка с весны в твой лес повадилась бегать, должен был запомнить ее, Хмур.

— Должен? — снова посмурнел лесовик. — Кому лес должен, тот под травяным одеяльцем, под мхом да черничником косточками лежит.

— Вот всегда с ним так, — выпятил нижнюю губу Макс, снова паясничая. — Хоть ты ему скажи, АБ.

— Добрый полицейский, злой полицейский? — хмыкнул я. — Лес палить не буду, не проси. И слово дал, и зверушек жалко.

— Уболтали, черти, — картинно вздохнул Находько.

Он порылся во внутренних карманах косухи, извлек оттуда два мятых кулька.

— Белкам за труд, — на пень посыпались орехи. — Эй, чего ты снова хмур, Хмур? Поможешь нам, и мы быстрее уберемся из твоего леса.

— За-ради последнего, — буркнул Хмур. — Ждите здесь.

Лесовик подошел к густой елке, обогнул ее и... исчез. Вскоре вокруг пня замелькали рыжие хвосты: грызуны брали плату по орешку и спешили наверх по древесным стволам.

— Поисковые белки спешат на помощь? — не удержался от мультяшного сравнения я. — Забавно.

— Нет лучше помощника, чем крот, если надо под землей что-то найти, а на поверхности вот эти хвостики отменно шустрят, — ответил Шпала.

Он оказался прав по поводу шустрых хвостиков: спустя полчаса ожидания к нам снова вышел Хмур. Лесовик открыл нам тропу, а та, в свою очередь, вывела к поляне.

Округлая, обрамленная темными елями и остролистыми деревцами с алыми ягодами, поляна зеленела мягкой травой. Поляну пересекал узкой лентой ручеек, через который босыми пятками перепрыгивала девушка.

Она пела: постоит в траве, пропоет строку или куплет, затем птичкой перепорхнет через ручей, и заводит новый куплетик.

«Поле широкое покрой цветом синим к лету, а алым к осени...»

Глаза у певуньи синие, как васильки, а волос рыж, как костер.

Перескок.

«Дай-дай, гуси-лебеди над крыльцом кружиться. Дай-дай, белым пухом стелют двор...»

Кожа у Милы белая, без веснушек, свойственных рыжим.

Прыжок.

Не знаю, заметила ли она наше присутствие, но в какой-то момент юная певунья замерла, как бы прислушиваясь к шорохам леса, а после подбежала к деревцу (или кусту-переростку), сорвала с него пару ягодок, растерла сок по щекам. Сразу же разрумянилась, обагрила белую кожу.

— Волчеягодник, — процедил сквозь плотно сжатые зубы Находько. — Жги светоч, гляди на Милку, не просто так пялься.

Я зажег. Мила вернулась к ручью, изменила напев.

«Во всем доме сидела солнцева дева. Не терем златой искала дева; не богатырь могуч из Новгорода подлетал, подлетал огненный змей...»

Перескок.

Взгляд — невидящий — на (сквозь) меня.

Истинный огонь над ладонью колышется, словно смеется: Мила «на просвет» точно такая же, как и в обычном зрении.

«А броня не медяна, не злата, а ширинки на нем не жемчужены; а шлем на нем не из красного уклада, а калена стрела не из дедовского ларца...»

Прыжок.

Всматриваюсь, таращусь во все глаза, силюсь выцепить несоответствие. Хоть какую-то, хоть мизерную разницу.

«Полкан, Полкан! Разбей ты огненного змея, ты соблюди девичью красу солнцевой девы...»

На обращении к псу — возможно, не тому, с каким я знаком, но с той же кличкой — моя рука дрогнула. Потому я и заметил расхождение.

Мила, не допев про змея и деву, снова замерла, обратилась в слух. Повернулась лицом к Максу.

«А на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол...»

Перескок.

Макс сереет лицом, черты заостряются, и мне кажется, что он вот-вот превратится в зверя.

«Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит...»

Прыжок.

Находько держится в облике человечьем, а я вслушиваюсь, запоминаю слова — их потом очень неплохо бы дословно пересказать Бартош.

И продолжаю глядеть на певунью: на нее и вокруг нее.

«Месяц, месяц — золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли[1]...»

— Никто в семье Матвея не знает, что я оборачиваюсь, — клацнул зубами Макс. — Что видишь, АБ? Что она такое?!

— Ты про поляну иль про девицу, Велесов внуче? — прежде, чем я успел высказаться, встрял лесовик. — Земелька — что, девица — кто. Грядет девица блажити землицу, в том права. Отойдем на время, пусть ей.

Хмур как привел нас к певунье, так и пропал, а тут снова вдруг нарисовался вместе с родящим опята пеньком.

— Кто. Она. Такая? — раздельно, с глубокими, как овраги, паузами спросил Макс, когда мы отошли за границу вековых елей.

Лесной хозяин принялся изучать грибочек, всем видом показывая: он не при делах.

— Есть предположение, — сказал я, сопоставляя увиденное с ранее услышанным, и сопоставляться они не желали. — Но оно противоречит тому, что Милу прежде находили в разных местах.

— Поясни? — тяжело обронил Шпала.

— Хмур, родничок ушел — сюда? — обратился я к лесовику. — Его вода ручьем бежит через поляну?

Лесовик выпучил глаза, кивнул.

— Догадливый, — расщедрился он на похвалу, а после и на разъяснение. — Есть показное, явное, всем видимое. Есть сокрытое, истинное, куда пути всякому-якому закрыты. Вода вернулась, здесь теперь.

Когда пламя истинное дрогнуло, Мила не изменилась. Изменилось ее окружение. Мне сложно описать словами то, что я видел, потому как было оно — изменение — чуть заметное. Но я постараюсь, иначе для чего бы я все прочее расписывал?

Земля под низеньким травяным ковром словно дышала: из-под ног певуньи шел пар, заметный только в истинном зрении. Этот пар поднимался, вихрился вокруг девушки, складывался на доли секунды в плывучие фигуры и пропадал, растворялся в прозрачности, как ничего и не было. Я не успевал рассмотреть, уловить очертания, потому как прямым взглядом происходящее было не выхватить, даже сквозь огонь, только боковое зрение воспринимало эти воздушные сдвиги.

Необычно. Непонятно. Отчасти схоже с дыханием на морозе, только день стоял июльский, не было стужи, и дышала как будто сама земля.

— Раз в этом я прав, то у меня для тебя три новости, Шпала, — хмыкнул я, отгоняя видения. — Две хорошие и одна плохая. Начну с хороших. Первая: мы теперь знаем, где течет целебная водичка.

Находько отчетливо зарычал. Понимаю: судьба источника его меньше всего на данный момент волновала. А нечего было с лешим треп про эти дела давно минувших дней разводить, тогда и я бы не стал дразнить хвостатого приятеля.

— Вторая хорошая новость, — позёвывая, продолжил. — Мила скорее всего человек. Ничего эдакого в ней не видно.

— Плохая какая?! — выдавил злющий коллега.

— Плохая: я без понятия, что происходит.

Макс глухо выругался. Если приблизительно перевести его высказывания на язык нормальных людей, то он в трех десятках слов поинтересовался, что же здесь происходит, и почему такой хороший я еще не ударился о ближайший дубок головою вперед со смертельным исходом.

— Я бы сказал, что причина странного поведения Милы — в свойствах поляны, — не стал я доводить оборотня до психоза. — Если бы она сюда каждый раз бегала. Нестыковка в том, что находили ее в разных местах. Других местах, не здесь, верно, Хмур?

Лесовик то ли крякнул, то ли фыркнул.

— Прежде-то девица ходила-бродила, но теперь, коль нашла сокровенное место, сюда всякий раз прибегать станет, — он потряс головой, поводил бровями. — Лес же и тропки путал, и ветви да корни сплетал, и паутинами завешивал, а она все одно дошла. Не отвадить, коль так. А вас привел — вы хоть и чужие, но Луна светит, языками лишку молоть не начнете. Так ведь?