Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

вопрос жизни и смерти) не было произнесено роковое слово «национализм». Сколько я знаю, первым в России, кто противопоставил его патриотизму в серьезном политическом споре, был Соловьев. Но случилось это лишь два десятилетия спустя и было в своем роде терминологической революцией.

Но это к слову, чтобы напомнить читателю о громадном значении расхожих сегодня терминов и о том, что каждый из них был в свое время открытием. Так или иначе, массовая истерия, поднявшая в 1863 году Россию на дыбы, не только заставила замолчать всероссийского ревизора, она, как мы еще увидим, научила власть манипулировать уязвимыми точками в национальном сознании и вызывать такие истерии искусственно. Но то была опасная игра. Кончилось тем, как мы уже говорили, что последняя из этих истерий — в 1908–1914 гг. — погребла под собою Российскую империю, увы, вместе с неразумной монархией, так никогда и не нашедшей в себе силы стать единственной формой королевской власти, у которой был шанс сохраниться и в XXI веке, — конституционной монархией.

«Мы спасли честь имени русского»

Но мы забежали далеко вперед и, боюсь, как бы за всей этой терминологической суетой не ускользнул от читателя образ истинного героя 1863 года, посмевшего остаться свободным человеком даже посреди бушующего моря ненависти, когда все вокруг оказались рабами. Я говорю о человеке, сказавшем: «Мы не рабы нашей любви к родине, как не рабы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая заставила бы его участвовать в деле, противном его совести». Один, пожалуй, Андрей Дмитриевич Сахаров во всей последующей истории России заслужил право стать вровень с этим человеком.

Речь об Александре Ивановиче Герцене. Вот что он писал, когда на его глазах погибало дело всей его жизни: «Если наш вызов не находит сочувствия, если в эту темную ночь ни один разумный луч не может проникнуть и ни одно отрезвляющее слово не может быть слышно за шумом патриотической оргии, мы остаемся одни с нашим протестом, но не оставим его. Повторять будем мы его, чтобы было свидетельство, что во время всеобщего опьянения узким патриотизмом были же люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи во имя будущей России, имели силу подвергнуться обвинению в измене во имя любви к народу русскому».

Судьба Герцена печальна. Конечно, казавшийся тогда отчаянным его призыв «жить с Польшей, как равный с равными» сейчас — нечто само собой разумеющееся. Даже прямые наследники Каткова, соловьи империи, какие-нибудь Шевченко или Дугин, не посмеют сегодня оспорить этот приговор истории. Но вот парадокс: понимая, что Герцен был прав, они ведь все равно считают его изменником. И это полтора столетия спустя. А тогда. Тогда Герцен вынес себе самый жестокий из всех возможных для него приговоров: он приговорил себя к молчанию. И решил, что остается ему «лишь скрыться где-нибудь в глуши, скорбя о том, что ошибся целой жизнью».

Сломленный, он и впрямь недолго после этого прожил. И умер в безвестности, на чужбине, оклеветанный врагами и полузабытый друзьями. Похороны Герцена, по свидетельству Петра Боборыкина, «прошли более чем скромно, не вызвали никакой сенсации, никакого чествования его памяти. Не помню, чтобы проститься с ним на квартиру или на кладбище явились крупные представители тогдашнего литературного или журналистского мира, чтобы произошло что-нибудь хоть на одну десятую напоминающее прощальное торжество с телом Тургенева в Париже перед увозом его в Россию».

Не лучше сложилась и посмертная судьба героя, который, как никто другой в его время, имел право сказать: «Мы спасли честь имени русского». Он был отвергнут своей страной в минуту, когда она нуждалась в нем больше всего на свете. А потом кощунственно воскрешен — служить иконой другой «гниющей империи». И опять был отвергнут, когда сгнила, в свою очередь, и она (вспоминаю комментарий: «опять об этом задрипанном Герцене»). Жестокая судьба.

* * *

В 2013-м исполнилось 150 лет той безумной патриотической истерии, устоял перед которой лишь ОДИН РУССКИЙ. Вспомнили ли о нем? Помянули ли его добрым словом? Я не спрашиваю, перевезли ли прах его на родину. Куда ему! Он же не певец диктатуры, как Иван Ильин. И не белый генерал.

Глава 14

РАБОТАЯ НА БИСМАРКА

Панславизм в действии

Я почти уверен, читатель уже догадался, что очередная инкарнация славянофильства, известная под именем панславизма, сыграла в постниколаевской России ту же роль, которую еще придется играть в СССР ленинизму (разумеется, в сталинской его интерпретации «социализма в одной отдельно взятой стране»). Роль, короче говоря, идеи-гегемона в терминах Антонио Грамши. Другими словами, от нее зависели жизнь и смерть государства, основанного на этой идее. Отсюда и внимание, уделенное здесь рождению панславизма. Много, вы думаете? На самом деле мало, катастрофически мало.

В том-то как раз и состоит моя проблема, что — в рамках отведенного мне редакцией «Дилетанта» места для попытки воссоздания истории Русской идеи — у меня просто нет возможности уделить проблемам славянофильства/панславизма и тысячной доли того внимания, что было уделено в СССР и на Западе проблемам ленинизма. Понятно, что разница эта объясняется разным весом обеих знаменитых русских утопий на весах мировой истории. Если ленинизм обнимал обе фазы наполеоновского комплекса России, как восходящую, так и нисходящую, то на долю славянофильства/панславизма досталась лишь вторичная, реваншистская его фаза. В результате оно «всего лишь» погубило петровскую, европейскую Россию, тогда как ленинизм расколол мир. Но все равно мне как историку Русской идеи обидно. Тем более что без славянофильства мир никогда и не узнал бы о ленинизме. Убедил я вас в этом, мой читатель? Если убедил, все остальное приложится.

Как бы то ни было, ключевых событий на счету славянофильства/панславизма было четыре: крестьянское гетто (1861), патриотическая истерия (1863), Балканская война (1877–1878) и мировая (1914–1918). О первых двух говорили мы довольно подробно, войнам посвятим оставшуюся часть книги.

Кому нужна была Балканская война?

Задумана она была, судя по всему, в недрах Аничкова дворца, резиденции наследника, будущего Александра III, отчасти, конечно, как ответ на либеральные настроения общества. Но главным образом как тест на действенность политического союза между режимом и славянофильством.

Требовалось раздуть большую патриотическую истерию, а затем развязать маленькую победоносную войну за освобождение балканских славян. Это, как предполагалось, сплотит страну на платформе реванша за крымское поражение и докажет волнующейся молодежи абсолютное бескорыстие России, готовой пролить кровь своих сыновей за православных братьев. На бумаге у основоположника М. П. Погодина все