Адольф Гитлер (Том 2) - Фест

Правда, вначале они реагировали скорее аполитично, смирясь перед лицом фатальности и непредсказуемости катастрофы. Ими владели заботы повседневного существования: ежедневные походы на биржу труда, стояние в очередях перед продуктовыми магазинами или общественными благотворительными столовыми, мучения в жалких попытках как-то выжить; а наряду с этим – апатичное и отчаянное хождение по опустевшим пивнушкам, сидение на углах улиц или же в тёмных жилищах с чувством, что жизнь растрачена впустую. В сентябре 1930 года число безработных вновь превысило 3 миллиона, годом позже оно составляло четыре с половиной, а в сентябре 1932 года – уже более пяти миллионов, хотя статистика в начале года свидетельствовала о шести миллионах безработных, не считая временно или частично занятых. Это касалось почти каждой второй семьи, и 15—20 миллионов человек зависели от пособия, размера которого по подсчётам американского журналиста Г. Р. Никербокера в известном смысле хватало на жизнь, поскольку получатель мог на таком рационе умирать от голода целых 10 лет.[145 - Knickerbocker H. R. Deutschland so oder so? S. 15 f.]

Чувство полного уныния и бессмысленности существования доминировало над всем. Одним из разительных побочных явлений кризиса является беспримерная волна самоубийств. Жертвами были сначала прежде всего разоряющиеся банкиры и деловые люди, а по мере продолжения кризиса – все чаще представители среднего сословия и мелкой буржуазии, мелкие лавочники, служащие, пенсионеры, Для которых острое осознание своей социальной принадлежности к бедноте всегда было признаком не только лишений, но, в гораздо большей степени, унизительным показателем их социального падения. Нередко кончали с собой целые семьи. Рождаемость падала, а смертность росла, так что в двадцати крупных городах Германии отмечалось уменьшение численности жителей. Весь хаос, а также подчас гротесковая бесчеловечность вырождающегося в тисках кризиса капитализма создали почву для представлений о крушении целой эпохи. Как обычно в такой атмосфере зародились бессмысленные надежды и иррациональные устремления, связывавшиеся с радикальным преобразованием всего миропорядка. Это было великое время для шарлатанов, астрологов, ясновидящих, хиромантов и спиритов. Нужда и лишения учили если и не молитве, то хотя бы псевдорелигиозности и невольно направляли взгляды населения на людей, на которых, казалось, лежала печать благодати и которые занимались не только обычными людскими делами, но обещали большее, нежели просто нормальное существование, порядок и «политику» – а именно, открытие утерянного смысла жизни.

Как никто другой, Гитлер нутром чувствовал эти потребности и сумел сконцентрировать их на собственной персоне. Пробил во всех отношениях его час. Он моментально преодолел в себе некую тягу к флегме, к затворничеству, не раз проявлявшуюся в предыдущие годы. Долгое время не было поводов, которые оказались бы на высоте его пафоса. План Дауэса, придирки оккупантов или внешняя политика Штреземана – всё это было слишком мелко для его проклятий, и, вероятно, он чувствовал, что диссонанс между этими событиями и той экзальтацией, которую он пытался разжечь вокруг них, иногда производил нелепое впечатление. Но теперь он наконец видел достойный, пронизанный катастрофой фон, могущий придать его демагогическому авантюризму необходимое драматическое обрамление. В своей агитации он всё ещё фиксировал внимание на Версале и внешней политике Штреземана, парламентаризме и французской оккупации, на капитализме, марксизме и, прежде всего, на всемирном еврейском заговоре; но теперь любое из этих понятий можно было легко увязать с царящей потерянностью и нищетой, которую ощущали все.

Гитлер превосходил своих конкурентов хотя бы уже потому, что сумел личным устремлениям и чувству отчаяния масс придать характер политического выбора и подменить самые противоречивые ожидания собственными намерениями. Представители других партий выходили к народу скорее в замешательстве, с успокаивающими речами: признаваясь в собственной беспомощности, они полагались на солидарность всех тех, кто был бессилен перед лицом катастрофы. Гитлер же выступал оптимистично, агрессивно, подчёркивая свою веру в будущее, и лелеял свою враждебность. «Никогда в жизни, – заявлял он, – я не чувствовал себя так хорошо и таким внутренне довольным собой, как в эти дни»[146 - Цит. по: Shirer W. L. Op. cit. S. 131.]. В своих разнообразных призывах, звучавших словно сигнал боевой тревоги, он апеллировал к запутавшимся людям, которые ощущали на себе давление как справа, так и слева, и со стороны капитализма, и со стороны коммунизма, и были обижены на существующий строй, отказывавший им в поддержке. Его программа отбрасывала и то, и другое: она была антикапиталистической и антипролетарской, революционной и реставрационной, она рисовала холодные видения будущего и одновременно картины, исполненные тоски по доброму старому времени, и была тонко сориентирована на парадокс революционного возмущения, стремящегося к восстановлению прежних порядков. Эта программа сознательно ломала рамки всех традиционных фронтов. Но ставя себя решительно и радикально вне границ «системы», Гитлер одновременно настойчиво утверждал свою непричастность к царящим бедствиям и тем обосновывал свой приговор всему существующему.

Словно в подтверждение его слов, парламентские институты не выдержали даже первого испытания. Ещё до кульминации кризиса распалась весной 1930 года «большая коалиция». Её конец стал прологом к прощанию с республикой. На первый взгляд речь шла о давно тлевших, по сути, незначительных разногласиях между обеими партиями крайних флангов о распределении бремени расходов на пособия по безработице; на деле же правительство Германа Мюллера распалось вследствие бегства в оппозицию, вдруг усилившегося во всех лагерях, и население, перебегавшее к радикалам, всего-навсего повторяло, хоть и на другом уровне, то, что уже проделали социал-демократы и Немецкая народная партия. Это показало как непрочна на деле была опора республики и насколько ненадёжным оказался фундамент лояльности. Достижения республики за немногие годы её существования были немаловажными, однако само её усердие было окрашено в серые тона, и даже в свои лучшие годы она, по сути дела, наводила на людей скуку. Только Гитлер сумел мобилизовать те движущие силы, которые республиканские политики, поглощённые повседневностью, и не заметили, и не сумели использовать: тягу к утопии и сверхличностным целям, потребность в призывах к великодушию и самоотверженности, элементарную тоску по вождям как воплощению ясности в таинственных вопросах власти, а также жажду героизации в истолковании современных бедствий.

Именно эти лозунги «третьих ценностей», а не туманные экономические обещания преодолели теперь своё неприятие массовой партии, и впервые оправдала себя гибкость широкой сети партийной организации. НСДАП, не сдерживаемая какими-либо программными какой-то единственный класс, легко втянула в свои ряды самые отдалённые от неё элементы. В ней находилось место людям любого происхождения и возраста, любым побудительным мотивам; её представление о членстве казалось удивительно аморфным и отвергало любые более или менее чётко очерченные классовые категории. Нельзя понять решающей причины подъёма гитлеровской партии, рассматривая её только с социально-экономической точки зрения, как движение отсталых буржуазных и крестьянских масс, и сводя её динамику преимущественно к материальным интересам этих её последователей.

Уже сама разноплановость противоречий между мелкими ремесленниками, крестьянами, крупными предпринимателями и потребителями, которые, хоть и по-разному, но все были необходимы партии, ограничивала возможность возникновения классового движения. Это был тот рубеж, на который до тех пор раньше или позже наталкивалась любая партия. Казалось он был непреодолим, тем более во времена тяжелейших экономических и социальных бедствий, к тому же просто с помощью тактики пустых обещаний всем – тактики, у которой было слишком много последователей и которая вскоре не могла обмануть уже никого. Те, кто полагался на материальные требования, вскоре упирались в дилемму: чтобы завоевать массы, нужно было обещать более высокую заработную плату и более низкие цены, больше дивидендов и меньше налогов, улучшение пенсионного обеспечения и повышение пошлин, а что касается аграрной продукции, то даже сулить её производителям повышение цен, а её потребителям – их понижение. Фокус же Гитлера как раз и заключался в том, чтобы замазывать экономические противоречия звучными призывами, а материальную заинтересованность использовать в первую очередь для того, чтобы эффектно дистанцироваться от своих противников: «Я не обещаю, подобно всем другим, счастья и процветания, – восклицал он, – я могу сказать лишь одно: будем же национал-социалистами, осознаем же, что мы не имеем права ощущать свою принадлежность к нации и орать „Германия, Германия превыше всего“, если миллионы из нас вынуждены ходить на биржу труда и совсем обносились»[147 - Adolf Hitler in Franken, S. 63. Утверждение о строго классовом характере национал-социализма принадлежит главным образом марксистской исторической науке. Из почти необъятного количества литературы см.: Abendroth W. Op. cit., а также: Nolte E. Theorien, где приводятся многочисленные другие примеры.]. Его преимущество основывалось не в последнюю очередь на понимании того, что люди в своём поведении исходят не из одних только экономических побуждений; он-то полагался скорее на их потребность в сверхличном мотиве существования и верил в силу «третьих ценностей», взрывающую классовые перегородки: в силу лозунгов о чести, величии, сплочённости и жертвенном духе нации, о бескорыстной самоотверженности: «И вы видите – мы уже на марше!»