Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

За отдельным столиком сидели две барышни-защитницы. Больше в зале никого не было, что удивило Танеева. Кто и какими ни были бы эти два потрёпанных жизнью мужичка, но должны ведь быть у них какие-то родственники, друзья, которым их судьба не безразлична.

Поймал вдруг себя Танеев на том, что сидит он справа от судьи излишне прямо, отражает на лице важность порученной ему миссии, расслабился. Было неинтересно. Анатолий Миронович скучно, зачастую не совсем внятно проборматывал тексты хранившихся в папке листков. Барышни откровенно нудились, слушали в пол-уха, перешёптывались. Мужички же – Танеев часто поглядывал на них – слушали с напряжёнными лицами, заметно было, как силятся они вникнуть в смысл судейских слов, как трудно им это даётся. Но более всего поразили его выступления защитниц. Что сидоровская, что кузнецовская отделались безликой фразой, что их подзащитные находились в состоянии сильного алкогольного опьянения, не ведали что творили, раскаиваются в содеянном и просят суд, учитывая это, смягчить наказание. Выступление каждой заняло вряд ли больше одной-двух минут, после чего они садились с чувством исполненного долга. Впечатление это произвело удручающее. Сказали своё последнее слово и мужички. Тяжко подбирая слова, оба доказывали, что «тот первым начал».

Потом высокий суд – Анатолий Миронович и народные заседатели – удалился в соседнюю комнату для совещания. Судья, перечислив несколько неведомых Танееву статей уголовного кодекса, постановил, что оба они приговариваются к девятнадцати с половиной годам лишения свободы с отбыванием наказания в местах заключения общего режима.

– Оба? – не понял Танеев.

– Оба, – подтвердил судья. – Вам что-то непонятно?

– Но ведь, – развёл Танеев руками, – нож был один, значит, и убивал кто-то один. Если даже владелец ножа Кузнецов передал потом нож Сидорову и тот тоже наносил удары, всё равно ведь вина их не одинакова. И кто первым предложил стащить с убитого парня куртку, тоже ведь не выяснено. По крайней мере, я не слышал этого в вашем обвинении.

Анатолий Миронович с неподдельным интересом, как воспитательница в детском саду на смышлёного пацанчика, поглядел на него, спросил:

– Вы полагаете, что это имеет принципиальное значение для хоть какого-то оправдания убийства и грабежа?

– Разумеется, – ответил Танеев.

– Вы тоже так считаете? – обратился он к молчаливой, за все дни и нескольких десятков слов не произнесшей женщине.

– Не знаю, – ответила та, – вместе же убивали, вместе раздевали, одна шайка-лейка. Поглядеть только на них! А парнишки теперь нет в живых, молоденький совсем. – Вдруг шумно, ненавистно выдохнула: – Ублюдки! Как таких земля только носит!

– Интересно девки пляшут, по четыре в ряд! – хмыкнул судья. – Ну что ж, пора делом заниматься. – И вышел из-за стола. Заседатели последовали за ним.

Анатолий Миронович встал, и будничным, невыразительным голосом объявил приговор. Оба подсудимых приговаривались к девятнадцати с половиной годам тюрьмы. Надсадно крякнул и выматерился старший, Кузнецов, у Сидорова сильно качнулась вниз голова, словно сзади кто-то сильно ударил его по шее.

Танеев не знал, как себя повести – не затевать же было диспут в присутствии приговорённых, барышни никак не отреагировали. Может быть потом, не здесь, постараться как-то повлиять на исход процесса, не всё ещё потеряно? Потребовать дополнительного расследования? Что там говорить, эти смолоду спившиеся туповатые мужички, годные лишь на бездумную подсобную работу, почтения к себе не вызывали. Но должна ведь быть какая-то справедливость, и закон, коль на то пошло, один для всех писан, как бы там ни рядить.

Они возвращались в судейский кабинет – Анатолий Миронович скорыми шагами впереди, заседатели поспешали за ним. Танеев размышлял об этом изящном полугоде, добавленном к девятнадцати годам. Поступил так судья, чтобы показать, насколько дотошно, детально изучил он все подробности дела? Просто сплюсовал все цифры из этих статей уголовного кодекса?

В кабинете Анатолий Миронович дал им подписать листки с вынесенным приговором.

– Я обязан подписывать если и не согласен? – спросил Танеев.

– Ну конечно, – сказал Анатолий Миронович. – Вы же участник судебного процесса, это ваша обязанность.

– Но я могу вписать свое особое мнение?

– Разумеется. Только, естественно, не здесь, вот, пожалуйста. – И вынул из папки чистый листок.

– Я пойду? – спросила женщина. – Мне тут в одно место ещё успеть надо.

– Да, пожалуйста, – ответил судья и поблагодарил её за работу.

Танеев, стараясь делать это по возможности кратко и конкретно, написал всё, о чём говорил недавно судье. Поставил дату, расписался и спросил:

– Я могу быть уверенным, что этой бумаге будет дан ход?

– Абсолютно, – заверил его Анатолий Миронович и дружески протянул руку для прощального рукопожатия.

Уже выходя на улицу, Танеев подумал, что не спросил у него, как узнает он, повлияло ли на приговор его особое мнение. Ужасно не хотелось снова входить в тот кабинет, объясняться с ним, но всё-таки заставил себя вернуться. Кабинет был закрыт. Огляделся. Судьи нигде не было видно. Пропади оно всё пропадом. Чертыхнулся и ушёл.

На улице возле входа курили барышни-защитницы. Досадуя больше на себя, чем на них, подошёл к ним, язвительно поинтересовался, спокойно ли они сегодня будут спать, зная, что пальцем даже не пошевелили, чтобы разобраться в существе дела, хоть как-то облегчить участь своих подопечных. Диалога не получилось. Барышни одарили его туманным взглядом, молча бросили в стоявшую рядом урну недокуренные сигареты и вошли в здание. Танеев постоял, поморщился, плюнул, махнул рукой и пошел в другую сторону.

Бессонница

Спится мне плохо. Просыпаюсь среди ночи, лежу, думаю о чём-то, вспоминаю. Порой такая дребедень в голову лезет – диву даёшься. Но всё чаще почему-то, годы, видать, подошли, вспоминаются неправедные, назову их осторожно так, поступки, мною когда-то содеянные. Хотя, если уж называть вещи своими именами, были это всё-таки подлости. Подлости большие, подлости маленькие, поправимые, непоправимые, вне зависимости от того, что творились они без умысла, но всё равно ведь подлости. А самое подлое (бездарная тавтология, но точней не скажешь) в них – что ничего уже изменить нельзя, ничего нельзя поправить. Забыть – тоже не получится, как бы ни старался, давно убедился в этом. И как дорого дал бы я сейчас, чтобы навсегда распроститься с ними, и без того ведь хватает мыслей невесёлых, гонящих сон…

Понять бы ещё, отчего таятся в памяти, возникают вдруг из небытия те давние истории, о которых я многие годы, если не десятки лет и не вспомнил ни разу. Какие непостижимые механизмы срабатывают во мне бессонными ночами? Совсем недавно, чтобы далеко не ходить, вспомнилось мне, как загубил я воробышка. Наш старый двухэтажный дом во Львове, где прошли мои детство и юность, венчался высоким и просторным