Остановки в пути - Владимир Вертлиб

Как-то раз я увидел во дворе Зинаиду Борисовну и сразу понял: что-то случилось. Обычно она встречала меня веселым возгласом: «Доброе утро, молодой человек! Как спалось? Как настроение?» Но теперь она мне только кивнула, не говоря ни слова, поставила ящик с пирогами на прилавок, отерла платком пот со лба. Она была какая-то бледная, не такая, как всегда, часто останавливалась и переводила дух.

— Отравилась, — пояснила она, когда мы устроились на нашем обычном месте. — Полночи в туалете просидела, едва на ногах держусь, голова кружится… Наверное, температура… Муж меня чаще сменять будет…

— А почему муж вместо вас пироги не продает? — спросил я.

— Потому что все вы, мужики, — неумехи ни на что не годные, — грубо ответила она.

Я решил Зинаиду Борисовну больше не беспокоить, открыл книгу и стал читать.

До обеда муж Зинаиды Борисовны раз пять приходил. Около четырех он объявил, что, как всегда, часок-другой соснет, а этак к шести снова заглянет. Примерно в половине пятого Зинаида Борисовна схватилась за живот, застонала и пробормотала:

— Ну вот, опять, чтоб ему пусто было! Опять в туалет бегу.

Она смерила меня оценивающим взглядом.

— Ну что, подменишь меня на четверть часика? Мальчишка ты вроде сметливый.

— А как же! — воскликнул я: еще бы, вдруг такое развлечение подвернулось, а потом, мне же доверие оказывают, честь-то какая!

— Только смотри, чтоб не стащили чего!

— Можете на меня положиться, я же не маленький.

На ее осунувшемся от лихорадки и усталости лице на миг появилась слабая улыбка.

— Ну, если так, то пока. Смотри, ты тут за все отвечаешь, — сказала она и вручила мне пятьсот лир.

Едва она ушла, как у моего «прилавка» выстроились покупатели. Пожилой господин в белом костюме и соломенной шляпе, с ярко-рыжим боксером на поводке, женщина, двое детей примерно моего возраста, трое молодых людей лет двадцати, все с длинными, до плеч, волосами, и эмигрант из Бухары, которого я знал в лицо. Я раздавал пироги, быстренько наловчился лихо заворачивать их в красивую коричневую оберточную бумагу, брал деньги, давал сдачу, подсчитывал, сколько с кого взять, гордо перечислял сумму: кватроченто, дуеченто, сейченто…[33] Итальянские цифры я выучил по настоянию родителей: они полагали, что на «мили» считают только невежды и пошляки. Я вальяжно расселся на складном стульчике, подтянув к подбородку правое колено, слюнявил пальцы, пересчитывая банкноты, небрежно бросал монеты в шкатулку, служившую Зинаиде Борисовне кассой. Стопка купюр и горка мелочи росли с приятным шуршанием и не менее приятным позвякиванием. Я уже воображал себя знаменитым торговцем. Ну, конечно, это начало многообещающей предпринимательской карьеры, а я — важная персона, я заслужил всеобщее уважение! Старик вежливо поблагодарил, молодые люди стали есть пироги на скамейке у фонтана, эмигрант похлопал меня по плечу и назвал «приятель». И я уже мысленно сравнивал себя с Ротшильдом: он ведь тоже так начинал, скромненько, незаметным уличным торговцем…

Внезапно все куда-то делись. Я удовлетворенно откинулся на спинку, заглянул в кассу, и тут… Я сейчас закричу, нет-нет, лучше умереть на месте… Монетки по-прежнему лежали в шкатулке, но все купюры исчезли. В отчаянии я огляделся, словно ожидая от прохожих помощи и утешения. Но никто не заметил, что я дрожу и вот-вот расплачусь. Ни один не остановился, даже для того, чтобы на ходу купить пирог. Я один, бедный, несчастный дурачок, я не досмотрел, и меня обокрали! Никогда я не стану предпринимателем и умру нищим, если меня до того Зинаида Борисовна не убьет!

Молодые люди, которым я продал пироги, все еще сидели на скамейке у фонтана, смеялись и болтали. Иногда они поглядывали на меня и нагло, издевательски усмехались. Неужели это они украли? Наверняка они, больше некому. Ну, не эмигрант же, это же немыслимо. Русский у русского никогда не украдет. Старик с собакой? Не может же такой старый, почтенный господин воровать! С женщины и ее детей я все время глаз не спускал. Я бы заметил, если бы кто-нибудь из них на кассу покусился.

И что же мне теперь делать? Подойти к молодым людям и по-русски, по-немецки или на иврите попросить: «Извините, пожалуйста, не будете ли вы так любезны вернуть деньги, которые вы у меня украли, а то меня Зинаида Борисовна заругает?» Да они меня точно в порошок сотрут.

Вдруг мне стало ужасно страшно. Вот меня обступают незнакомцы, вот ко мне угрожающе приближаются их злобные, уродливые хари, вот-вот они бросятся на меня, сорвут с руки часы, утащат мелочь, пироги, стол и стул, похитят меня, а то и просто утопят в фонтане. Дрожа от страха, я вскочил, забегал вокруг стола и мысленно лихорадочно повторял: «Ну где же Зинаида Борисовна, где? Господи, ну когда же она вернется?»

А вот наконец и она, улицу переходит. Она улыбнулась мне, еще издали махнула рукой… Держалась она явно уже крепче и выглядела бодрее… Увидев, что я плачу, она сразу же помрачнела:

— Ну, что еще случилось? — резко спросила она.

Я ткнул пальцем в шкатулку, заикаясь, пробормотал, что вот, мол, банды итальянцев, страшные, вооруженные до зубов воры, мафия… Я едва выдавливал из себя слова…

— Ах ты, идиот безмозглый! — вскрикнула Зинаида Борисовна, размахнулась и влепила мне смачную оплеуху.

— Заявите в полицию! — пролепетал я, обеими руками закрываясь от грозящих пощечин.

— В какую еще полицию, дурья твоя башка! Торгую-то я нелегально. Никто у меня заявления не примет. Сколько часов больная на жаре отстояла, чтобы хоть копейки заработать, а ты, растяпа, все проворонил. Ну-ка, верни мне мои полмили сейчас же!

Я протянул ей деньги. Она положила их в кассу и тяжело опустилась на стул. Потом едва заметно задрожала всем телом, громко всхлипнула и зарыдала.

— И чего только на мою долю ни выпало, — причитала она, — и под Гитлером жить довелось, и под Сталиным. Кто только надо мной ни издевался… Другие коммунисты мне в лицо плевали, когда я уезжать собралась. Америкашки визу не дают. Муж все одно ни на что не годен. А на старости лет еще макаронники эти последние деньги крадут, а все потому, что ты, дуралей, за кассой последить не мог… А вдруг это ты украл? Вдруг ты, разбойник, на все способен?

Я сразу же вывернул перед Зинаидой Борисовной карманы и выложил на стол три мраморных шарика, банкноту в сто лир и носовой платок. Она тотчас схватила сто лир и, не переставая рыдать, сунула в кассу.

— Вот умру, умру, и все! Умру, и дело с концом! Умру!

Я потеребил ее за рукав, заканючил, прося извинения; мне стало бы легче, если бы она опять дала мне пощечину или грубо оттолкнула. Но она только вымолвила:

— Уйди, с глаз долой! Видеть тебя больше не хочу!

Вокруг прилавка собралась небольшая толпа. Кто утешал, кто с любопытством спрашивал, что случилось… Кто по-русски, кто по-итальянски… Какая-то женщина, тоже эмигрантка, стала меня защищать: «Да что вы к нему пристали, ему же лет десять-одиннадцать, не больше!» И тут я не выдержал, убежал, долго-долго бесцельно скитался по улицам и только потом вернулся домой.

— С какой стати эта глупая баба моего ребенка работать на себя заставляет? — горячился отец. — Если больна, пусть сидит дома. И как она вообще посмела дать ему пощечину? Никто не имеет права бить моего ребенка, кроме меня самого!

Родители, синьор Кореану и его жена сидели в гостиной и обсуждали мое «невезение». Я старался сидеть тише воды ниже травы и медленно поедал кусок торта, который мне дала Кармен.

— А сколько у тебя вообще украли? — спросил Кореану.

— Не знаю, — промямлил я.

Кармен сказала что-то по-итальянски.

— Моя жена говорит, раньше такого безобразия в Остии не было, — перевел Кореану. — Раньше постеснялись бы бедную эмигрантку или ребенка обокрасть. Это теперь Италия ко всем чертям катится…

— Вот со мной такого бы никогда не случилось! — помолчав, объявил отец. — У меня еще ни разу ничего не украли! Но этот ребенок…

— Да не трогайте вы его, ему и так сегодня досталось, — перебил его Кореану. — Дайте ему в себя прийти.

Кармен положила мне на тарелку второй кусок торта и певуче произнесла что-то ласковое, может быть, «бедняжка»…

— Нет, так дальше не пойдет, — твердо сказала мама, когда мы вернулись к себе в комнату. — Сегодня только обокрали, завтра, смотришь, что-нибудь похуже. Мы здесь беззащитные, бесправные, на птичьих правах. Ребенок по улицам болтается. Он же осенью в школу должен пойти, а куда ж он пойдет?

— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил отец.

— Давай опять в Израиль, что нам тут-то делать?

— Как?! — возопил отец. — Сначала все бросили, сначала уехать решили, а потом ни с того ни с сего опять в Израиль возвращаемся? Ты же перед отъездом с работы уволилась! Да и квартиры у нас там больше нет!