Современная румынская пьеса - Лучия Деметриус

гуманиста-проповедника, папа. Ты ничего не понимаешь в подлинном духе времени. Даже захоти я работать с тобой, не смог бы. У меня другое представление об искусстве.

М а н о л е (яростно). Черта с два! У тебя нет никакого представления! Моя проповедь может тебе не нравиться, но скульптура моя живет. В то время как твоя похожа на косноязычие, которым пытаются передать человеческую речь.

В л а д (впервые пылко, так как до сих пор он был лишь холоден и ироничен). Прекрасно. Косноязычие! Не можешь себе представить, как ты точно попал. Но не то косноязычие, с помощью которого пытаются передать человеческую речь, а то, которое издевается над речью, которое кажет ей нос. Предпочитаю косноязычить, нежели строить красивенькие фразы. Это порядочнее. Я открыто косноязычу о своем бессилии. Чувствую себя честнее и чище, превращаясь в орангутанга, чем симулируя веру в обанкротившийся миф человека. И вместо того, чтобы высекать «Крылатых духов» и «Весны», я хочу косноязычить, косноязычить, косноязычить! (Уходит.)

М а н о л е (оставшись один, валится в кресло, эскизы разлетаются вокруг. Через мгновение тяжело нагибается и начинает собирать их. Пристроив листы на коленях, ласково проводит по ним ладонью. Резко поднимается, скрежеща зубами от ярости). Идиот! Идиот! (И с этими словами широко распахивает дверь мастерской. Мы видим, что он схватил долото и молоток. Потом он уходит в глубь мастерской, сквозь матовое стекло хорошо виден его силуэт возле огромной глыбы камня. Он поднимает молоток и ударяет раз, другой, третий. Но молоток падает у него из рук. Возвращается с искаженным лицом, хватаясь за сердце. Тащится к креслу. У него безжизненный вид, тяжелое дыхание.) Я никогда больше не смогу работать. Никогда.

В глубине сцены появляется  К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Меня прислала мама… (Всмотревшись в Маноле, каменеет от испуга.)

Молчание. Маноле поднимает голову и глядит на нее. Кажется, что это длится бесконечно.

Свет гаснет.

Сад. М а н о л е  сидит в кресле, в руках у него альбом для рисунков. К л а у д и я — с книгой. Но он не рисует, а она не читает. Маноле с сердитым видом постукивает карандашом по альбому.

К л а у д и я. Что с тобой? Ты как будто нервничаешь?

М а н о л е. Нет. Куда подевалась эта девица?

К л а у д и я (с улыбкой). Но она же только что ушла, Ман. И ты сам ее отослал.

М а н о л е. Чтобы отпечатать на машинке одну страницу, не нужно целого часа. (Пауза.) Что ты читаешь?

К л а у д и я. Это томик Эдгара По. Нашла у Влада.

М а н о л е. Тебе нравится эта мрачная литература?

К л а у д и я. Жизнь не ограничивается только здоровым и радостным.

М а н о л е. Именно поэтому искусство призвано утверждать и организовывать, а не отрицать и разлагать.

К л а у д и я. Нас окружает столько тайн…

М а н о л е. Что мы не имеем права выдумывать новые.

К л а у д и я. И все-таки как хороню! Послушай. (Читает.)

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —

Я, вскочив, воскликнул. — С бурей уносись в ночной простор,

Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака

Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор

Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!

Каркнул ворон: Nevermore»[6].

Маноле внимательно слушает, он явно глубоко тронут. Почти с испугом глядит на Клаудию.

(Встревоженно.) Что, Ман?

М а н о л е (тихо). И птица смерти никогда больше не покинула его дома. (Клаудии.) Так ведь? Никогда, отныне и вовек. (Встрепенувшись, громко.) Кристина!

К р и с т и н а (появляясь в дверях). Сейчас, маэстро. Осталось только полстраницы.

М а н о л е. Кончай скорее и приходи.

К р и с т и н а. Да, маэстро. (Уходит.)

К л а у д и я (будто не поняв смысла зова Маноле). Ты можешь отпугнуть девочку своим грубым деспотизмом.

М а н о л е (встревожившись). Не предполагал, что я груб. Думаешь, нужно быть с нею поласковее?

К л а у д и я. Речь не о том, чтобы быть грубым или ласковым. А о том, чтобы быть самим собой.

М а н о л е (изумленно). Самим собой? Ну, уж если я держусь иначе!..

К л а у д и я. А ведь ты прав. Ты остался большим ребенком, Ман.

М а н о л е (помолчав). Клаудия, я очень переменился?

К л а у д и я. Вообще или по отношению ко мне?

М а н о л е. По отношению к тебе я перемениться не могу.

Клаудия улыбается.

Я сказал что-то смешное?

К л а у д и я. Нет. Юмор в том, что ты чистосердечен. Это меня обезоруживает. Ты помнишь, что на прошлой неделе сделал мне предложение, Ман?

М а н о л е. И до сих пор дожидаюсь ответа.

К л а у д и я. Ответ тебе я дала тогда же. Но что, если я окажусь своенравной женщиной и скажу тебе сегодня «да»?

М а н о л е. Я был бы очень счастлив.

К л а у д и я. Какое большое слово, дорогой мой. Нет, ты не был бы счастлив. Здравый расчет счастья не приносит, самое большее — некоторый покой. Но тебе он так необходим, что я готова согласиться, если только я могу тебе его дать.

М а н о л е. Вопреки существованию того господина, который так демонстративно выказывал свою любовь на улице, что это стало достоянием всего света?

К л а у д и я (резко). Он уехал из Бухареста. (Пауза.) Вчера.

М а н о л е. Из-за меня?

К л а у д и я. Из-за меня. И он не вернется. Это человек, который держит слово.

М а н о л е. Все-таки ты не хочешь быть моей женой?

К л а у д и я. Роль сестры милосердия я могу исполнять и не заходя в загс. Если только я могу ее исполнить.

М а н о л е. Ты дорога мне.

К л а у д и я. Знаю. Однако этому уже двадцать лет. Какой смысл менять формально хоть что-то?

М а н о л е (гневно). Послушай, не разыгрывай комедии, ты не на сцене. С вами, актерами, никогда не знаешь, на каком свете находишься. Что на тебя нашло?

К л а у д и я (смеясь). Могу же я поиграть немножко, Ман. Я слишком взволнована, чтобы казаться естественной. И, в конце концов, разве я не имею права один-единственный раз сама придумать себе роль? (Страстно, прижимая к груди его голову.) Ах, как сильно, как сильно я любила тебя, родной…

М а н о л е. И я, Клаудия.

К л а у д и я. Ты никогда не любил по-настоящему, Ман. Никого. Кроме своей скульптуры. Остальное было от избытка богатства. Мотовство. Кутеж.

М а н о л е. Неправда. Тебя я любил.

К л а у д и я (закрывая ему рот рукой). Хочешь, я помогу тебе заглянуть в себя?

М а н о л е (после короткой паузы). Говори.

К л а у д и я. Во-первых, ты чудовищный эгоист, жадный и действующий без зазрения совести во всем, что не является твоим искусством.

М а н о л е. Но искусство мое воплощает как раз то, что есть лучшего во мне. Чем мне насыщать его, если бы я разбрасывался?

К л а у д и я. Знаю, Ман, тебе нет надобности защищаться. Я любила тебя, невзирая на твой эгоизм, а может быть, и за него. (Шутливо.) Он произвел на меня впечатление. Он такой монументальный… (Пылко.) Я знала, где-то ты платишь за него в тысячу раз больше.