Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

– Все так рассказала. Это ты не больше пятилетки была, когда его разломали? На моей памяти церква строилась, а я тогда, как ты теперешняя была. Колокольная глава в честь Варвары свячена, а алтарный купол – Михайлов. На престол много к нам народу приходило, со всей округи. Пайдуны, бывало, идут с Белогорья – с утра на пароме, а к вечеру уже морозец прижмет, так они напрямки, по перволедку… Давай, внучка, помолимся.

Не вставая с кровати, старушка и ребенок в два голоса принялись тихо петь псалмы. Дверь в землянку раскрылась, раздался мужской бас:

– Кто тут есть?

– Старое да малое, – быстро ответила бабка.

В землянку вошли двое. Один, видно по всему, офицер в желтом дубленом полушубке, затянутом ремнями и портупеями, в рыжей замшевой шапке с завязанными на макушке ушами. С ним солдат в шинели и с автоматом за спиной.

Аня подумала, что сейчас их снова выселят, и, может, даже дальше, чем в Майданку. Но офицер спросил по-доброму:

– Обогреться пустите?

– Ради бога, – ответила старушка, – тепла не убудет.

Оба военных сели на другую кровать. Солдат снял с плеча оружие, держа за ствол, опустил приклад на землю, потом сдернул шапку, почесал стриженую голову.

– Мороз жмет, – для завязки разговора произнес командир.

– Оно и понятно, ноябрь как-никак, – отозвалась баба Ганна.

– Это вы грамотно трубу от печи в сад вывели, – похвалил офицер.

– Чтоб вражина с того берега искр не увидал.

– Только днем печку не топите, по дыму заметят. И на улицу не показывайтесь: снег выпал, человека хорошо на нем видать.

– Да нам днем и нужды нету. Кизяку и воды мы вечером запасаем, потемну.

Баба Ганна еще много рассказывала о жизни, Аня, согретая ее плавной речью и разлитым по землянке теплом, тихо уснула.

Глава 25

От одного слова «мадьяры» мы приходили в ужас. До сих пор я помню тот страх <…>. Мадьярские солдаты, а мы легко их отличали и по внешности, и по разговору, вешали, рубили топорами тела уже расстрелянных людей с каким-то остервенением. И что мне запомнилось особенно – на их лицах, даже когда они резали женщин ржавыми серпами – были улыбки. Или оскалы…

Жизнь в совхозе «Пробуждение» шла размеренно и неторопливо. Хозяйство в семье Журавлевых мало-помалу наладилось: содержимое подвала радовало изобилием овощей, собранных с огорода; Виктор до заморозков успел наготовить на зиму сена; детей Ольге удалось отмыть, заштопать их ветхие одежонки, сновавшую в волосах живность – вывести.

Внутри хаты, где они стали на постой, к дверям был прибит список живущих в доме людей. В нем возраст старших детей – Виктора и Антонины, был сознательно уменьшен на год, чтобы они не попали в категорию трудоспособной молодежи, выгоняемой ежедневно полицаями на общественные работы.

Тамара и Антонина ходили по воду к ручью, впадавшему в ставок, и это было, пожалуй, единственной трудностью. Иногда они приходили помогать Сергею Гавриловичу, проветривали погреба с картошкой и свеклой, обрывали паростки.

Однажды девушки заскочили в сарай, где их дядя пересыпал из мешков в закром муку. В это же время туда наведался Клейст: высокие хромовые сапоги, начищенные до блеска, широкое галифе, каракулевая шапка и дорогой пиджак – франт, а не бригадир.

– Как дела, Сергей? – спросил он приветливо.

– Слава богу, Борис Михалыч.

– Муку не подворовываешь при пересыпке? – шутя или всерьез поинтересовался управляющий.

– Как можно, Борис Михалыч! Вы меня на такое место устроили, да чтоб я вас подвел? – даже обиделся Медков.

– Значит, без потерь у тебя? – прохаживаясь по амбару и оглядывая мешки, говорил Клейст. – Иди-ка сюда, – что-то увидев, поманил он к себе работника.

Сергей Гаврилович подошел. Управляющий показал ему на прогрызенный мышью угол мешка и просыпанное просо.

– Без потерь, говоришь? – Клейст влепил подчиненному жесткую оплеуху.

Сергей Гаврилович зажал губу, из которой потекла струйка крови.

– За недогляд твой, – добавил управляющий.

С момента прихода немцев это уже был не тот Борис Михалыч, каким его знали раньше. Может, он не выдержал испытания «медными трубами», может, занимаемая им должность обязывала действовать жестко и держать работников в узде, чтобы они не разворовали доверенного ему хозяйства. Не исключено, что в нем постепенно вновь воскресло высокомерное отношение ко всему негерманскому.

Ольга после обеда, взяв с собой Тамару и Тоню, шла к жене Клейста, которую знала давно, когда та еще жила в Кирпичах. Там она укладывала спящую Галю на кровать, сама садилась болтать с супругой Клейста, а девушки в это время вязали детям шерстяные чулки. Тамара изредка бросала взгляды на портреты Гитлера и Хорти, висевшие напротив икон.

– Сергеевна, твой-то где нынче? – спросила Ольга.

– Опять мадьяры приезжали, уехал с ними. Говорит, ночью побег в «Опыте» был.

Все давно знали, что близ Гришевки в совхозе «Опыт» организован концлагерь. В нем содержалось немало белогорцев. Люди там жили в бывших свинарниках.

– А кто ж сбежал-то? Не из наших, не из белогорских? – спросила Антонина.

– Гражданские вроде бы все на месте, – отвечала супруга Клейста, – а военных было четыре десятка, так тех недосчитались утром. Мой говорит, будто поначалу туалета в лагере не было, люди ямки в бараке рыли и ходили туда. Дак весь барак уже ископали. Уговорили коменданта туалет в лагере поставить. Выстроили будку прямо над обрывом, на краю лагеря. Так военные этой ночью через дырку в уборной все на волю-то и вышли. Прямо в овраг попрыгали.

– А твоего зачем туда вызвали? – допытывалась Ольга.

– Вроде как переводчик тамошний, Шнейдер, что до войны в школе у нас работал, он с побегом помог. Что с ним стало, не знаю, а только Михалычу сказали, что туда будет ездить переводчиком, пока новый у них не сыщется.

– Думала ль, когда за него замуж шла, что так пановать с ним к старости будете?

– Ой, Гавриловна, не говори. Сколько меня родители отговаривали: да немец, да на что он тебе, да