В катакомбах Одессы - Юрий Корольков

В следующей шифровке он передал:

«В связи с длительным отсутствием Борисова, с возможностью его ареста прошу срочно сменить позывные, время передач, длину волны».

На шифрограмме рукой Григория написана резолюция:

«Ответ несколько задержать».

И вот последняя радиограмма Глушкова:

«Борисов возвратился в Одессу. Был только в Трубчевске. Дальше пройти не мог. Борисова две недели держали под арестом. Связь с Центром через делегата невозможна. Прошу организовать помощь деньгами, оружием, а главное — руководством».

Григорий распорядился:

«Игру прекратить, продолжать ее не имеет смысла».

Центр несколько месяцев отвлекал внимание противника, а тем временем восстанавливал нарушенные связи с одесским подпольем.

Вскоре в Одессе заговорила другая станция, которая до самого освобождения города поддерживала связь борющейся Одессы с Центром. Пока шла игра, на самолетах сбросили двух радисток-парашютисток, установили связь с подпольем. Радиостанцию развернули на Перекопской улице в оккупированном городе.

ЗАПОМНИТЕ ИХ ИМЕНА!

В деле «Операция «Форт» в отдельном конверте хранятся письма, написанные Яшей Гордиенко в одесской тюрьме перед казнью. Крохотные лоскутки оберточной бумаги, обрывки газет, даже спичечная коробка с неясными строками карандаша… Их получил следователь, искавший предателя Бойко-Федоровича.

Матрена Демидовна, мать братьев Гордиенко — Якова и Алексея, пришла к нему после освобождения города от фашистов. Была она в старенькой кацавейке, в стоптанных башмаках, повязанная темным платком. В руках плохонькая авоська, сшитая из кожаных лоскутков. Присела на краешке стула, и следователь стал осторожно выспрашивать ее обо всем, что произошло в городе, о ее сыновьях.

…Яков и Алексей мало что говорили ей про свои дела. Конечно, мать матерью, а язык надо держать за зубами. Да Матрена Демидовна и сама ни о чем не спрашивала. Не говорят — значит нельзя. Потом уж, когда сыновей взяли, Яков передавал кое-что на волю, рассказывал и на свиданьях. А разве много что скажешь, если рядом стоят румынские полицаи, а может, и еще кто подслушивает разговор.

Сыновей растила одна, муж-столяр помер давно. Сама неграмотная, даже расписаться не может. Когда пришли румыны, старшему — Алексею — двадцати не было, а Яков того моложе — шел семнадцатый год. Есть еще дочь Нина, но ту бог миловал, уцелела, а ведь тоже братьям помогала, куда-то ходила, носила какие-то записки, что-то передавала.

Алексей работал на ювелирной фабрике, Яков учился в школе, а как с Бадаевым познакомились, открыли они слесарную мастерскую для отвода глаз. Хозяином у них Бойко Петр Иванович был. По настоящему-то фамилия его Федорович. Он всех и продал. Как его звали, теперь не припомнит.

— Антон Брониславович? — напомнил следователь. — Но откуда известно, что Федорович предатель?

— Вот-вот, он самый… Откуда известно? А вот откуда…

Женщина неторопливо достала из кармана какие-то бумаги, завернутые в платок, раскрыла паспорт, вынула из него бумажный лоскуток-записку размером не больше ладони:

— Тут все написано, Яков мой из тюрьмы писал. Вот в этой сумке и передавал, под подкладкой. Матрена Демидовна подняла сумку и показала разорванный шов, в который едва можно было протиснуть два пальца. Глаза у женщины были сухие, суровые.

Следователь развернул записку, сложенную вчетверо, и с трудом прочитал неясные строки, написанные неуверенным, почти детским почерком.

«Запомните его фамилию — запишите, а когда примут Советы, то отнесите куда надо. Это провокатор — Бойко Петр Иванович, или он же Федорович Антон Брониславович… Он продал своих товарищей, продал нас и еще раз продал, когда мы думали бежать из сигуранцы…

Не унывайте! Наша будет победа. Целую крепко.

Следователь попросил у Матрены Демидовны письма ее погибшего сына. Это очень надо.

— Надо так надо, — негромко говорила женщина. — Яков сам наказывал — отдать куда нужно. Что тут поделаешь…

Мать Якова Гордиенко осторожно раскрыла завернутые в платок письма и протянула их следователю. Не сразу — по одному.

Неграмотная женщина, на память знала каждую записку, помнила, о чем просил в них Яков.

— Вот это — самая первенькая. Он ее вон на каком листочке написал. Карандаш-то, видать, неточеный был… А это та самая, в которой Яков зачем-то отраву просил передать в тюрьму. Уж как он остерегал нас этот яд голыми руками не брать… Ну, а вот в этом письме…

Матрена Демидовна объясняла каждую записку, которую протягивала следователю. Передав последнюю, она вытерла уголком платка повлажневшие глаза и сказала, будто убеждая себя:

— Берите уж, у вас они целей будут. А мне что, неграмотной, сама все равно прочитать не умею.

Все эти письма сохранились в архивном деле.

Письмо первое.

«Здравствуйте, дорогие! Не горюйте и не плачьте. Пели буду жить — хорошо, если нет — что поделаешь. Этого требует Родина. Все равно наша возьмет!

Целую крепко, крепко!

Письмо второе.

«Третьего июня в шесть часов вечера расстреляли группу Мельникова, Стрельникова — всего шестнадцать мужчин и пять женщин. Застрелили одну больную женщину. Ведь это варвары! Стрельников просил передать его письмо на волю. Я обещал ему.

Была ли у вас девушка по имени Лида?

Я передаю тельняшку, оставьте на память. Я в ней был на суде. Храните газету, где будет мне приговор. Газета вам еще пригодится. Целую.

К письму Якова приложена записка Стрельникова:

«Одесская тюрьма, 2-й корпус, 4-й этаж, 82-я камера.

Группу предал изменник Родины, которого должна покарать рука советского закона.

Мы все умираем, как герои. Ни пытки, ни побои не могли нас сломить. Я верю в нашу победу, в наше будущее. Прощайте, дорогие друзья. Крепко целую.

Письмо третье.

«Здравствуйте, дорогие! Пришлите газету. Какое положение в городе? Что вообще слышно? Мне остается жить восемь или десять дней до утверждения приговора.

Я отлично знаю, что меня не помилуют. Им известно, кто я такой. Но я думаю, что Старику тоже придет конец. Его должны убить, как собаку. Еще ни один провокатор не оставался жить, не умирал своей смертью. Так будет и с этим. Мне и моим друзьям было бы легче умирать, если бы мы знали, что эту собаку прибили.