Новь - Иван Тургенев

- Так неужели вы сожалеете о том, что Паклин свел нас к своим... как бишь он называл их... переклиткам?

- Жалеть об этом нечего... да и радоваться нечему. Я ведь не из тех, которые интересуются подобными... игрушками ... Я не на эту беду намекал.

- Так на какую же?

Маркелов ничего не отвечал и только повозился немного в своем уголку, словно кутаясь. Нежданов не мог хорошенько разобрать его лица; одни усы выдавались черной поперечной чертой; но он с самого утра чувствовал в Маркелове присутствие чего-то такого, до чего было лучше не касаться, какого-то глухого и тайного раздражения .

- Послушайте, Сергей Михайлович, - начал он погодя немного, - неужели вы не шутя восхищаетесь письмами этого господина Кислякова, которые вы мне дали прочесть сегодня? Ведь это, извините резкость выражения это - дребедень!

Маркелов выпрямился

- Во-первых, - заговорил он гневным голосом, - я нисколько не разделяю вашего мнения насчет этих писем и нахожу их весьма замечательными... и добросовестными! А во- вторых, Кисляков трудится, работает - и главное: он верит; верит в наше дело, верит в рево-люцию! Я должен вам сказать одно, Алексей Дмитриевич, - я замечаю, что вы, вы охладеваете к нашему делу, вы не верите в него!

- Из чего вы это заключаете? - медлительно произнес Нежданов.

- Из чего? Да изо всех ваших слов, из всего вашего поведения!! Сегодня у Голушкина кто говорил, что он не видит, на какие элементы можно опереться? Вы! Кто требовал, чтоб их ему указали? Опять-таки вы! И когда этот ваш приятель, этот пустой балагур и зубоскал, господин Паклин, стал, поднимая глаза к небу, уверять, что никто из нас не в силах принести жертву, кто ему поддакивал, кто одобрительно покачивал головою? Разве не вы? Говорите о себе как хотите, думайте о себе как знаете... это ваше дело... но мне известны люди, которые сумели оттолкнуть от себя все, чем жизнь прекрасна - самое блаженство любви, для того, чтоб служить своим убеждениям, чтоб не изменить им! Ну, вам сегодня... конечно, было не до того!

- Сегодня? Почему же именно сегодня?

- Да не притворяйтесь ради бога, счастливый Дон Жуан, увенчанный миртами любовник! - вскричал Маркелов, совершенно забыв о кучере, который хоть и не оборачивался с козел, но мог отлично все слышать.

Правда, кучера в эту минуту гораздо более озабочивала дорога, чем все пререканья сидевших за его спиною господ, и он осторожно и даже несколько робко отпрукивал коренника, который мотал головою и садился на зад, спуская тарантас с какой-то кручи, которой и не следовало совсем тут быть.

- Позвольте, я вас что-то не понимаю, - промолвил Нежданов.

Маркелов захохотал принужденно и злобно.

- Вы меня не понимаете! Ха, ха, ха! Я все знаю, милостивый государь! Знаю, с кем вы объяснялись вчера в любви; знаю, кого вы пленили вашей счастливой наружностью и красноречием знаю кто допускает вас к себе в комнату... после десяти часов вечера!

- Барин! - обратился вдруг кучер к Маркелову. - Подержите-ка вожжи... Я слезу, посмотрю... Мы, кажись, с дороги сбились... Водомоина тут, что ль, какая...

Тарантас действительно стоял совсем на боку. Маркелов ухватил вожжи, переданные ему кучером, и продолжал все так же громко:

- Я вас нисколько не виню, Алексей Дмитрич. Вы воспользовались... Вы были правы. Я говорю только о том, что не удивляюсь вашему охлаждению к общему делу: у вас, я опять-таки скажу, - не то на уме. И прибавлю кстати от себя: где тот человек, который может заранее предугадать, что именно нравится девическим сердцам, или постигнуть, чего они желают!!

- Я теперь понимаю вас, - начал было Нежданов, - понимаю ваше огорчение, догадываюсь, кто нас подкараулил и поспешил сообщить вам...

- Тут не заслуги, - продолжал Маркелов, притворяясь, что не слышит Нежданова и с намерением растягивая и как бы распевая каждое слово, - не какие-нибудь необыкновенные душевные или физические качества... Нет! Тут просто... треклятое счастье всех незаконнорожденных детей, всех в...!

Последнюю фразу Маркелов произнес отрывисто и быстро - и вдруг умолк, словно замер.

А Нежданов даже в темноте почувствовал, что весь побледнел и мурашки забегали по его щекам. Он едва удержался, чтобы не броситься на Маркелова, не схватить его за горло... "Кровью надо смыть эту обиду, кровью..."

- Признал дорогу! - воскликнул кучер, появившись у правого переднего колеса, - маленько ошибся, влево взял... Теперь ничего! духом представим; и версты до нас не будет. Извольте сидеть!

Он взобрался на облучок, взял у Маркелова вожжи повернул коренника в сторону... Тарантас сильно тряхнуло раза два, потом он покатился ровнее и шибче - мгла как будто расступилась и приподнялась, потянуло дымком - впереди вырос какой-то бугор. Вот мигнул огонек... он исчез... Мигнул другой... Собака залаяла...

- Наши выселки, - промолвил кучер. - Эх вы, котята любезные!

Чаще и чаще неслись навстречу огоньки.

- После такого оскорбления, - заговорил наконец Нежданов, - вы легко поймете, Сергей Михайлович, что мне невозможно ночевать под вашим кровом; а потому мне остается просить вас, как это мне ни неприятно, чтобы вы, приехавши домой, дали мне ваш тарантас, который довезет меня до города; завтра я уже найду способ, как добраться до дому; а там вы получите от меня уведомление, которого, вероятно, ожидаете.

Маркелов не тотчас отвечал.

- Нежданов, - сказал он вдруг негромким, но почти отчаянным голосом, Нежданов! Ради самого бога, войдите ко мне в дом - хоть бы только для того, чтобы я мог на коленях попросить у вас прощения! Нежданов! Забудьте ... забудь, забудь мое безумное слово! Ах, если б кто-нибудь, мог почувствовать, до какой степени я несчастлив! - Маркелов ударил себя кулаком в грудь - и в ней словно что застонало. - Нежданов! будь великодушен! Дай мне руку... Не откажись простить меня!

Нежданов протянул ему руку - нерешительно, но протянул. Маркелов стиснул ее так, что тот чуть не вскрикнул ...

Тарантас остановился у крыльца маркеловского дома.

- Слушай, Нежданов, - говорил ему Маркелов четверть часа спустя у себя в кабинете... - Слушай! (он уже не говорил ему иначе как "ты", и в этом неожиданном ты, обращенном к человеку, в котором он открыл счастливого соперника, которого он только что оскорбил кровно, которого он готов был убить, разорвать на части, - в этом "ты" было и бесповоротное отречение, и моление смиренное, горькое, и какое-то право... Нежданов это право признал тем, что сам начал говорить Маркелову ты).

- Слушай! Я тебе сейчас сказал, что я от счастья любви отказался, оттолкнул его, чтобы только служить своим убеждениям... Это вздор, бахвальство! Никогда мне ничего подобного не предлагали, нечего мне было отталкивать! Я как родился бесталанным, так и остался им... Или, может быть, оно так и следовало. Потому руки у меня не туда поставлены - мне предстоит делать иное. Коли ты можешь соединить и то и другое... любить и быть любимым... и в то же время служить делу... ну, так ты молодец! - я тебе завидую... но сам я - нет. Я не могу. Ты счастливец! Ты счастливец! А я не могу.

Маркелов говорил все это тихим голосом, сидя на низком стуле, понурив голову и свесив обе руки как плети. Нежданов стоял перед ним, погруженный в какое-то задумчивое внимание, и хотя Маркелов и величал его счастливцем, он не смотрел и не чувствовал себя таким.

- Меня в молодости обманула одна... - продолжал Маркелов, - была она девушка чудесная - и все-таки изменила мне... для кого же? Для немца! для адъютанта!! А Марианна...

Он приостановился... Он в первый раз произнес ее имя, и оно как будто обожгло его губы.

- Марианна не обманула меня; она прямо объявила мне, что я не нравлюсь ей... Да и чему тут нравиться? Ну - отдалась она тебе... Ну что ж? Разве она не была свободна?

- Да постой, постой! - воскликнул Нежданов. - Что ты такое говоришь?! Какое - отдалась! Я не знаю, что тебе написала твоя сестра; но уверяю тебя...

- Я не говорю: физически; но нравственно отдалась - сердцем, душою, подхватил Маркелов, которому почему-то, видимо, понравилось восклицание Нежданова. - И прекрасно сделала. А моя сестра... конечно, она не имела намерения меня огорчить... То есть, в сущности, это ей все равно; но она, должно быть, тебя ненавидит - и Марианну тоже. Она не солгала... а впрочем, господь с ней!

"Да, - подумал про себя Нежданов, - она нас ненавидит" .

- Все к лучшему, - продолжал Маркелов, не переменяя положения. - Теперь с меня последние путы сняты; теперь уже ничего мне не мешает! Ты не смотри на то, что Голушкин - самодур: это ничего. И письма Кислякова ... они, может быть, смешны... точно; но надо обращать внимание на главное. По его словам... везде все готово. Ты вот, пожалуй, и этому не веришь?

Нежданов ничего не отвечал.

- Ты, может быть, прав; но ведь если ждать минуты, когда все, решительно все будет готово, - никогда не придется начинать. Ведь если взвешивать наперед все последствия - наверное, между ними будут какие-либо дурные. Например: когда наши предшественники устроили освобождение крестьян - что ж? могли они предвидеть, что одним из последствий этого освобождения будет появление целого класса помещиков-ростовщиков, которые продают мужику четверть прелой ржи за шесть рублей, а получают с него (тут Маркелов пригнул один палец): во-первых, работу на все шесть рублей, да сверх того (Маркелов пригнул другой палец) целую четверть хорошей ржи - да еще (Маркелов пригнул третий) с прибавком! то есть высасывают последнюю кровь из мужика? Ведь это эманципаторы наши предвидеть не могли - согласись! И все-таки, если даже они это предвидели, хорошо они сделали, что освободили крестьян - и не взвешивали всех последствий! А потому я... решился!