Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Кыш! кыш! — воскликнула тетя Жозефина и взмахнула над столом белым как сахар полотенцем, отчего закачались колокольцы цветов, стоящих на краю стола в голубом горшочке, и из них выпорхнули еще две пчелы и тоже ринулись к меду.

Огюст рассмеялся. Как часто, наблюдая в детстве за этим священнодействием, он мысленно жил в настоящей сказке, где Жозефина становилась доброй феей, милой, но на редкость беззащитной, и каждый предмет на столе оживал от ее прикосновения и рассказывал им обоим свою историю. Потом, став взрослым, он продолжал помнить эти сказки, но они делались все грустнее, по мере того как старели вещи, старел сам домик в Шайо, и (кто бы мог подумать!) начала стареть добрая фея…

Каждый завтрак, обед или ужин у тети Жозефины запоминался Огюсту, но этот завтрак ему суждено было особенно запомнить, потому что это был последний его завтрак в родном доме. Огюст в последний раз видел эти стены, украшенные фарфоровыми тарелочками с рисунками, нанесенными на эмаль, которые он когда-то привез в подарок Жозефине из первого путешествия в Италию. Он в последний раз сидел за этим старым-престарым столом, прикасался к вещам, которые помнили его отца и мать, он в последний раз открыл и потом, уходя, закрыл за собою плакучую дверь, на которой матушка когда-то отмечала карандашом его рост (эти отметки так и остались на потемневшем косяке двери). Рано утром, когда он шел сюда, его в последний раз встретила простая торжественная музыка колокола маленькой церкви Сен-Пьер-де-Шайо, где венчались его родители, где тридцать лет назад, в голубое влажное январское утро молодой священник окрестил крошечное существо с белым кудрявым пухом на лысой головке и тем самым приобщил его едва явившуюся в мир душу к христианской вере… Это было давно. И отец, и мать были давно, и даже дядюшка Роже уже, казалось, давным-давно ушел в таинственное Иное, и только Жозефина еще была здесь, еще владела этим миром детства и юности, еще совершала привычное священнодействие над знакомым столом, но спустя некоторое время и ей суждено было уйти в давно прошедшее, ибо этот день был днем прощания.

— Значит, ты все-таки едешь, мой милый? — нежно, с любопытством и лаской спросила Жозефина племянника, ловко скрыв в голосе печаль.

— Еду, тетя, — ответил Огюст, надкусывая печенье и поливая его золотистый излом медом с серебряной ложечки. — Еду, увы. А что еще остается делать? Служба в войсках императора раз навсегда сделала меня неблагонадежным в глазах королевского правительства. Я не могу рассчитывать на карьеру во Франции.

И кому сейчас вообще здесь нужны архитекторы, а? Ах, тетя!.. Меньше всего я хотел бы надолго покидать Францию, но судьба, как видно… Да и в конце концов, многие до меня туда уезжали, и ничего с ними там не случилось.

— Но, то было раньше! — воскликнула, невольно выдавая себя, Жозефина. — А теперь, после этой ужасной войны, русские нас возненавидели… но, быть может, и правда — не все?… И что думает наш всемилостивый король Людовик? Неужто же все служили Наполеону по доброй воле? Ты бы хоть напомнил своему Молино, что тебя в период Ста дней посадили в тюрьму!

Огюст пожал плечами, подставляя свою чашку под тетин молочник.

— Посадили в тюрьму! Ха-ха! Выпустили ведь… А для правительства явным доказательством моего роялизма был бы только расстрел, но в этом случае, боюсь, мне было бы еще труднее найти работу. Так что, тетушка, ничего не поделаешь! Попытаю счастья в России. А вдруг повезет? Говорят, Рикары везучи… Вы как про себя считаете, а?

— Я на судьбу не жалуюсь, мой мальчик, — просто отвечала Жозефина. — Господь не послал мне мужа и детей, но зато я смогла стать опорой для твоей бедной матушки, с которой все в нашей семье так жестоко обходились. А бедная Мария Луиза всю жизнь была ребенком. Да и тебе ведь моя забота помогала иногда, да, Огюст, мое дитя?

Он, не ответив, ласково взял тетушкину руку и прижал ее к своей щеке. Она другой рукой нежно разворошила его кудри на макушке.

— Ой, тетя! А как же я их теперь уложу?

— Не сердись. Я тебя причешу уж напоследок по старой памяти и восстановлю твою модную прическу. Ах ты, мой кавалер! И костюм-то себе сшил, наверное, у лучшего портного?

— У одного из лучших. А вы как думаете? Что же я стану позорить Францию в глазах русских, для которых французы всегда были законодателями моды и хорошего вкуса?

Ах, знала бы тетя Жозефина, чего стоили Огюсту этот наимоднейший, изящнейший костюм, шелковый галстук и изысканные башмаки! Он далеко не все рассказывал ей о своих делах, и она не знала, что в последние недели он истратил на уплату долгов, которых накопилось очень много, почти все, что заработал, ибо удрать от кредиторов, которые тогда привязались бы к его родственникам, он не мог себе позволить. Таким образом, не то что ехать — жить становилось просто не на что, и, чтобы заказать себе костюм, купить дорожный саквояж, шерстяной плащ и шляпу, молодому архитектору пришлось отказывать себе последнее время во всем самом необходимом. Он ограничивался на завтрак и ужин куском ржаного хлеба и чашкой воды, а обедал в самых дрянных трактирах, причем порою вынуждал себя обедать через день, ибо деньги его таяли неумолимо.

— Но к кому же ты обратишься в России, мальчик мой? — спросила тетушка, садясь напротив Огюста и наливая себе чашку кофе. — С Модюи ты в ссоре, а кроме него у тебя никаких знакомых никогда там не было.

— Это верно, но я еду не с пустыми руками, — улыбнулся молодой человек. — Помнишь мсье Бреге? Ну, известного часовщика Бреге, которому я делал рисунки для его знаменитых дворцовых часов? Ведь с ним меня познакомил еще отец Тони… Так вот, я навестил его недавно, рассказал о своих планах, и он обещал мне помочь. У него в Петербурге живет хороший знакомый, даже друг, который ныне занимает там очень высокое положение, он начальник над главным строительным ведомством в Петербурге. Этот господин жил долгое время в Париже, но родом испанец, и, между прочим, мой тезка, только Бреге называет его на испанский манер «Августино». Фамилия его Бетанкур. Мсье Бреге дал мне рекомендательное письмо к этому человеку. К нему я и поеду[39].

— О, так это прекрасно! — воскликнула, немного успокаиваясь, тетя Жозефина.

Огюст не стал говорить ей, что осторожный Бреге, знавший только качество рисунков Монферрана и не смысливший в архитектуре, дал своему молодому знакомому весьма односложную рекомендацию: он охарактеризовал его как хорошего рисовальщика, и ничего более. Но за неимением лучших рекомендаций Огюст решил положиться и на такую…

— Ну а есть ли у тебя теплая шуба? — с волнением спросила вдруг Жозефина. — В России ведь ужасно холодно! Как же ты будешь там без шубы?

— Тетушка, шубу я куплю себе к осени! — расхохотался Огюст. — А скорее всего, к зиме. Сейчас конец апреля, значит в середине июня, и никак не раньше, я буду в Петербурге. В середине июня, понимаете? Там же тепло в это время, там тоже цветут цветы и растет трава. Ну не станут ли на меня показывать пальцами, если я появлюсь там в шубе, а? Они скажут, что французы после отступления из России зимой двенадцатого года посходили с ума… Нет, плаща мне будет довольно.

— Раз ты уверен, что там тепло, то поезжай в плаще! — вздохнула тетушка. — Но… — тут она запнулась, — неужели ты уедешь, даже не простившись с Люси?

Огюст помрачнел.

— Да, уеду не простившись, — сурово ответил он. — Я так решил!

— Но… — опять начала Жозефина, — ведь это твоя невеста, вы же обручены… Если ты так уедешь, это будет…

— Подло? — резко спросил Огюст. — Да, наверное. Но я не хочу этой свадьбы, понимаете, тетя? Обручиться меня вынудили, вы это знаете, и я не люблю мадемуазель Шарло… А если они станут меня разыскивать… Что же, пускай достанут в Санкт-Петербурге! Ничего, выкручусь… Еще, может быть, женюсь на какой-нибудь русской княжне. Они, говорят, хороши необычайно… Правда, я могу им не понравиться…

— Ты нравишься всем! — уверенно заявила Жозефина и поцеловала племянника в растрепанный затылок.