Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Вы намалевали этот проект в угоду русскому царю, который обожает Моро, или вы сами относитесь к нему с обожанием? — уже почти с угрозой спросил император.

Огюст почувствовал, что его спина и виски покрываются потом, и вдруг разозлился на себя за малодушие.

— Ваше величество, — решительно проговорил он. — Генерал Моро изменил однажды, и за изменой его сразу последовала смерть, так что он не успел принести вреда никому, кроме себя. Но до того он принес Франции столько пользы и так геройски за нее сражался, что не уважать его я не могу. Его страшная ошибка не может затмить его подвигов.

— Другие думают иначе, — сурово возразил Наполеон.

— Нет, ваше величество, — почти дерзко проговорил Огюст. — Другие не думают, другие повторяют, а это не одно и то же. Человек повторяет обычно то, что диктует общее мнение, а думает то, что воспринимает сам, своим умом, своей собственной логикой.

— Ба! — вскричал с изумлением Наполеон. — Да вы и вправду кое-чего стоите, мсье. Бог же с вами. Я даже допускаю, что вы, может быть, правы. Не смотрите на меня таким взором. Я вижу, что вам не по себе, но не бойтесь: я дал слово, что вы будете свободны и не пострадаете, и в любом случае сдержал бы его. Надо сказать, я держу его охотно, вы мне даже нравитесь. Сочетание ума, искренности и смелости в одном лице — редчайшее явление. Между прочим, оно было у Моро… Ну и бог с вами! Я удовлетворен. Ступайте.

Огюст перевел дыхание. Но тут же, движимый непонятным порывом, вместо того чтобы благоразумно убраться из кабинета, он воскликнул:

— Но, ваше величество! Во имя божие, откройте мне истину: кто спас меня, кто просил вас обо мне, кому вы дали слово?

Император поднял брови:

— Вы этого не знаете?

— Клянусь вам, нет, и даже не догадываюсь.

— Вот как!

В это время полковник, скромно стоявший у двери, тихонько и выразительно фыркнул.

— Что с вами? — раздраженно осадил его император. — Что смешного вы во всем этом видите? Извините, мсье Констан, я оставлю вас на несколько минут. Идемте, Монферран.

И он, подойдя к Огюсту, легко подтолкнул его к выходу.

Они вместе прошли через малый покой, миновали приемную и вышли на лестницу. Здесь Наполеон остановился и, облокотившись на лестничную балюстраду, с легкой улыбкой проговорил:

— Я был уверен, что вы поняли. Но раз нет… Вчера, в это же приблизительно время, мне доложили, что меня просит об аудиенции некая дама, которую отчего-то пропустили все патрули и часовые, не узнав даже, кто она и по какому делу; а просто потому, что она сказал им: «Мне нужно видеть императора». Я принял ее. Дама, к моему удивлению, была мне совершенно незнакома. Я не видел ее среди придворных и знати, а между тем по осанке, манерам и голосу она — принцесса. На ней было бордовое с черным платье и покрывало, которое она подняла, когда я сказал, что хочу видеть ее лицо. Она преклонила колени, но с таким видом, с каким их преклоняют монархи перед папой, чтобы им возложили на голову корону. Она сказала, что пришла просить об одном человеке, недавно арестованном. Я спросил: «Кто он?» Она ответила: «Ныне — никто, но в будущем — великий архитектор». «Кто сказал вам это?» — спросил я. И услышал: «Господь Бог». С Богом спорить трудно, поэтому я далее осведомился, за что вас арестовали. Она рассказала мне об альбоме и о том, что из-за этой невинной выходки вас обвинили еще и в других грехах. Тогда я спросил ее, роялист ли вы по убеждениям. И она сказала: «По убеждениям, ваше величество, он только художник». Я пообещал ей, что узнаю о вашем деле, и тут она посмотрела на меня взглядом, какого я не видывал и у королев, и проговорила: «Я пришла просить вас на коленях о его освобождении. И не встану с колен, пока вы не дадите слово его освободить, что бы вам о нем ни сказали. Он не изменник, это говорю вам я, ибо видела, как он умирал за Францию. И он гениален, значит, угоден Богу. Спасите его, и Господь спасет вас!»

— Она вам так сказала?! — немея, прошептал Огюст.

— Да, именно так. И я понял, что попроси она меня прежде, скажем, о помиловании Жоржа Кадудаля[38], я бы его помиловал. Я дал ей слово, но захотел посмотреть на вас, посмотреть на того, кого она любит. Вот и все. Я вижу, вы поняли, о ком речь.

— Да! — вне себя воскликнул молодой архитектор и в порыве волнения, изумления, раскаяния закрыл лицо руками. — Боже мой, боже мой!

— Довольно! — раздраженный возглас императора привел его в себя. — Эти чувства проявляйте не передо мной. Могу я вас спросить, кто эта дама?

— Она не назвалась вам? — спросил Огюст, стараясь говорить спокойнее.

— Нет, мсье, и я не осмелился спросить ее имя.

— Но если вы не осмелились его спросить, то как же мне осмелиться назвать его, ваше величество?

Наполеон расхохотался:

— Вы правы! Ну так ступайте теперь с богом. Передайте ей мой поклон и скажите, что, по-моему мнению, вы ее все-таки не стоите.

Огюст низко поклонился императору и, выпрямляясь, очень тихо ответил:

— Но вы забываете, ваше величество, что она на этот счет имеет другое мнение.

— Помню, — чуть нахмурясь, сказал император, — но любовь слепа. Прощайте, мсье.

— Прощайте, ваше величество. Благодарю вас от всего сердца, и да хранит вас бог!

И, поклонившись еще раз, Огюст почти бегом спустился по лестнице.

Он отправился к Элизе только на другое утро: его мучили стыд и горечь оттого, как по-разному они, оказывается, умели любить.

Комната мадемуазель де Боньер была заперта, а привратница вручила молодому человеку незапечатанный конверт с вложенным в него маленьким листком зеленоватой бумаги.

Письмо состояло всего из нескольких строк.

«Мсье!

Я знаю, что Вы придете, поэтому оставляю для Вас это письмо. Если Вы сохранили свою гордость и порядочность, прошу Вас никогда больше ко мне не приходить и не искать встреч со мною. Прошу Вас об этом во имя великодушия! Я никогда и ни в чем не была виновата перед Вами, но и Вы ни в чем не виноваты передо мной, а моя нынешняя услуга — лишь плата за Вашу доброту. К тому же я вполне удовлетворила свои гордость и тщеславие. Мне сказали, что император звал Вас к себе. Надеюсь, он не был с Вами суров… Прощайте, мсье, и еще раз заклинаю Вас: сделайте так, чтобы мы не встречались больше.

С благодарностью Элиза Пик де Боньер.»

Поблагодарив привратницу, молодой человек спустился по лестнице, вышел на улицу. Улица, как обычно, была пуста.

И Огюсту вдруг показалось, что опустел весь Париж, весь мир вокруг него, хотя на самом деле пусто сделалось только в его сердце. Ему никогда еще не доводилось испытывать ощущения такого полного и бесконечного одиночества. Он готов был закричать от пронзившей его невыносимой боли. И если бы в эту минуту ему пообещали вернуть Элизу, в случае отказа от всех своих мечтаний, от явившегося ему призраком золотоглавого собора, от славы, от признания, он бы с благодарностью согласился на это.

XIV

Тетушка Жозефина, надев свой голубоватый, накрахмаленный фартук и чепец, обрамленный крылышками, будто головка лепного херувима, неторопливо, но очень ловко и как-то по-особому красиво накрывала на стол. Ее добрые, мягкие руки так ласково брали каждую тарелку, что казалось, тарелка сама, как живая, выскальзывает из них на стол как раз на то место, где ей следует быть, причем становится на это место беззвучно, словно деревянный стол покрыт не тонкой холщовой скатертью, а слоем пуха. Молочник танцевал в руках тети Жозефины, покуда она несла его от шкафчика к столу, и белые капельки, брызнувшие с ложки на фарфор, смеялись, соприкасаясь с солнечными лучиками. Горка овсяного печенья в вазочке, водруженная посреди стола, начала излучать сияние, словно печенье было вырезано из теплого сердолика. Стеклянная розетка, наполненная медом, превратилась на солнце в золотой слиток, и невидимая рука чародея сразу стала отливать из него золотых пчел, которые, сами собой возникая в воздухе, одна за другой закружились над ровной поверхностью меда.