Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Философия, поэзия, музыка… Цезарь с горечью начал осознавать, что Рим с его любимыми развлечениями, с отрубленными конечностями гладиаторов и хищников на песке отсюда выглядит… варварским!

Среди ученых Музейона выделялся важный астроном с облаком серебряных волос, белой бородой и смешливыми глазами. «Наверное, так выглядел великий Аристотель», — подумал Цезарь. Астроном все делал медленно и величественно — ходил, говорил, подносил ко рту пищу. Но однажды эллин допустил бестактность, даже дерзость:

— Скажи, Цезарь, есть ли астрономы в твоем Римском Музейоне?

Клеопатра взглянула на Цезаря обеспокоенно.

— В Риме пока нет Музейона, — ответил он ровно. — Нет в нем и такой библиотеки. Но и то, и другое я намерен вскоре учредить.

Не замечая тревожных взглядов Клеопатры, астроном (Цезарь не помнил его имя) продолжал:

— Создание Музейона и сбор манускриптов требуют многих лет, столетий даже, усилий многих ученых, философов, историков…

— В Риме мы быстро достигаем того, на что у других народов уходят столетия. А есть и нечто такое, чего нет нигде в мире…

— Да, прекрасные римские легионы! — Дерзкий сарказм был уже очевиден.

— Не только. Также — наши своды законов — codices. И наши суды, — отрезал Цезарь.

Астроном согласно кивнул:

— Да, здесь мне нечего возразить. В этом ты прав: вашим codices эллинам было бы полезно поучиться. Они превосходно организованы. А ваши суды, я слышал, заменяют римлянам театр: та же игра страстей, единство времени и места, непредсказуемая развязка. Но вот только казнь реальная, с настоящей кровью. Неужели, чтобы наслаждаться действом, в финале обязательно должна пролиться настоящая кровь?

Все поняли, что старик намекал на столь любимые римлянами гладиаторские бои, которые греки всегда считали варварством.

Клеопатра недовольно взглянула на астронома, но ничего не сказала.

— Римляне не боятся смерти, они считают ее естественным продолжением жизни, — заметил Цезарь. — Разве это не так?

— Отсутствие страха смерти обычно свойственно детям и юношам. С возрастом человек мудреет и начинает более ценить жизнь. Наверное, так не только у отдельных людей, но и у народов? — не унимался дерзкий старец.

— Ты прав, астроном. Так же и у народов. Народы, как и люди, тоже дряхлеют и потом шамкают беззубыми ртами о своем былом величии. Потому что единственное, что им остается от былого могущества, — воевать словами.

Повисла пауза, а потом грек произнес задумчиво:

— Слова, пожалуй, то оружие, великий Цезарь, которое опасно недооценивать. В словах заключены идеи, а идеи могут разрушить царства куда вернее катапульт.

Снова неловкая пауза.

Цезарь не обратил внимания.

— Я приглашаю тебя в Рим, астроном. — И возвысил голос, обращаясь уже ко всем многочисленным гостям пира: — Я приглашаю в Рим всех вас — философов, ученых, поэтов и музыкантов Музейона. Вы будете щедро вознаграждены. Более того… — Он чуть помолчал, чтобы все прониклись значительностью момента: — Более того, я предлагаю всем, кто примет мое приглашение, — снова торжественная пауза, — римское гражданство!

Приглашение не встретило того восторга, которого он ожидал, но это не стишком его обескуражило. Он продолжил:

— Астрономы мне особенно нужны: римский календарь нуждается в исправлении. Дело доходит до того, что преторы с легкостью добавляют к году месяцы, чтобы повластвовать на своем посту подольше. Чтобы во всем этом разобраться, мне в Риме понадобится целая когорта… ну, в крайнем случае центурия астрономов Музейона, не иначе!

Клеопатра высоко подняла брови. Она не ожидала от Цезаря такого предложения. Это могло лишить гордость Александрии, Музейон, его лучших ученых. Она улыбнулась:

— Из александрийских астрономов и философов очень трудно строить ровные римские когорты, Цезарь. Смотри, они все тут разной толщины и разного роста!

— Когорты я сам строю из кого угодно, когда в этом есть смысл, — ответил он неожиданно жестко.

Позже, наедине, она быстро заставила его забыть об этой неловкости.

Он не мог теперь долгое время проводить без прикосновений к ее телу, начиналась тоска. Такого с ним не было никогда. Может, и впрямь была в ней некая сила этой богини — как ее? — Исиды? Он даже написал ей несколько романтических стихов — один по-латыни и два по-гречески, подражая Менандру, и они оба хохотали над ними как безумные.

Однажды в постели, когда, обессиленный и счастливый, он насытился до поры ее телом, она, притворяясь беззаботной, спросила:

— А ты смог бы жить… в Александрии… со мной… всегда?

И затаила дыхание.

Он молчал.

— Не отвечай, не отвечай… сразу. — Ее глаза стали огромными от испуга за сказанное, внезапно вырвавшееся, так долго скрываемое!

Он молчал.

Остаться с Клеопатрой и бросить Рим? Как сделал Сулла?

Он ничего ей тогда так и не ответил, а потом пришли тревожные известия, что весьма живые пока сторонники мертвого Помпея Магна опять собрали внушительную армию и двинулись на Рим. Оставаться в Египте стало самоубийственно. Египетское счастье кончилось. Серьезные дамы — Война и Политика — не терпели легкомысленных соперниц. Опять после короткой передышки затрубил цезарев внутренний «горн атаки».

Наследник

Как давно это было! Его Цезариону — уже три. Вспомнив о сыне, Цезарь с горечью вспомнил и о недавней серьезной размолвке с Клеопатрой два дня назад, в Трастевере, на его вилле, где он разместил ее с сыном и всей ее египетской свитой.

Мальчик был некрасив, но забавен. Цезарь узнавал в нем и свои черты, и Клеопатры. Но все это в нем смешалось, соединилось как-то не очень удачно. Все это еще могло поменяться, но, может быть, именно за эту некрасивость Цезарь и привязался к нему с первой минуты. Малыш часто смотрел внимательным, испытующим взглядом.

Цезарь хорошо помнил один из первых разговоров со своим несмышленышем.

— Ты мой отец. Тебя зовут Цезарь. Меня зовут Цезарион, я — маленький Цезарь. Мне принадлежит Египет, — заученно и старательно проговорил малыш на латыни.

— А мне принадлежит Рим. И много других земель. Я — Цезарь. Ты гордишься мной?

Мальчик внимательно осмотрел его с ног до головы, вздохнул и сказал:

— Нет.

— Почему?!

— Ты лысый, и у тебя нет меча, а мне говорили — есть.

— У меня есть меч! Клеопатра, что же ты молчишь?! — Цезарь повернулся к ней с потешной беспомощностью.

Она не могла вымолвить ни слова: кусала губы, чтобы не расхохотаться. То же делали и рабыни вокруг, только гораздо более успешно. Клеопатра обняла Цезаря и поцеловала в губы на глазах у сына:

— Твой отец, Цезарион, самый лучший!

— …и у него есть меч, и целые легионы с мечами! — подсказал Цезарь обиженно.

— …и у него есть меч и легионы… — послушно подтвердила за ним Клеопатра.

— Хорошо, у тебя есть меч. Но ты все равно лысый, — печально вздохнул сын.

Цезарю не часто приходилось теперь видеться с Клеопатрой и сыном, хотя они и жили в Риме: его постоянно отвлекали неотложные дела. Но однажды он сделал то, о чем давно мечтал, — он взял сына на Форум. Подхватив его крошечный, розовый указательный пальчик своим, шершавым, он просто шел с ним мимо Ростры, на которой какой-то оратор говорил об обнаглевшей Парфии и о чем-то там еще. Цезарь просто шел с сыном по Форуму, оставив у храма Весты и лектику, и ликторов. И был счастлив. Его Цезарион не был римлянином, он был просто наследником престола вассального государства и, по существующим законам Рима, никогда не смог бы стать римским консулом — такая воля даже «вечного диктатора» противоречила римским богам и законам и не могла быть исполнена в Риме. И все, что мог Цезарь, — это идти февральским полднем по Форуму со своим маленьким, смуглым, носатеньким, трогательно-смешным, ушастым египтянином сыном, подхватив его указательный пальчик своим. И любить до боли в груди. И чувствовать, что счастлив. И всё.

Цезарю, которому вскоре должен был принадлежать мир, отказано было в малости — законном наследнике своего дела.

Клан Юлиев чаще всего, если и собирался вместе, то когда кого-то хоронили. И видя, как входили в возраст чужие сыновья, великий Цезарь никогда не признался бы даже себе, что ощущал ущербность. И вот однажды на силицернии[94] старшей сестры, с которой они при жизни виделись очень редко и которая спокойно, без мучений умерла в своем небольшом, увитом плющом доме на Палатине, Цезарь вдруг увидел… воскресшего Александра. Юного Александра. Вот только глаза у этого были другие — небольшие, проницательные, желтоватые и холодные — не такие, как изображали на портретах великого македонца. Поминальная речь, которую произносил этот мальчик, которому вряд ли было больше одиннадцати лет, свидетельствовала, во-первых, что покойная приходилась оратору бабушкой, а во-вторых, поразила Цезаря безукоризненной логикой, отточенностью фраз, уместными, произнесенными на память цитатами из Гомера и Платона и… отсутствием всяких эмоций.