Россия загробная - Алексей Поликовский

Этим жарким, раскаленным и душным летом шальная певица старых блюзов и новых баллад полностью уверовала не просто в бессмертие, а в легкость бессмертия. Теплый Олень и Мелкая Вибрация говорили ей, смеясь, что однажды они просто лягут на надувные матрасы и, чуть подгребая ладонями теплую воду сновидений, отправятся в прекрасный загробный мир. Синий Шафран учила ее, что люди знали о путешествиях на тот свет еще две тысячи лет назад, и для этого им не нужен был синхрофазотрон. Если в трансе человеку вспоминаются его прошлые жизни — а они вспоминаются, она это знала! — то о какой смерти можно говорить и о каком исчезновении? Если наложение маленьких горячих ладоней снимает боль, если черный ворон обращается в человека, а человек в кошку, если детская забытая песенка про двух котов и их хвосты сама собой возвращается в душу, если алтайский мед-донник в белом бидончике сам собой появляется у нее на столе по утрам, если пальцы, хитро сложенные в хастах и мудрах, дают телу прохладу, а дыханию легкость — то это означает, что скучный, тяжелый, убогий мир Дакосты и прочих отменяется. В нем не обязательно жить. И Анна Вивальда теперь собиралась всегда — все свое длинное, длинное и прекрасное бессмертие — жить вот в этом новом, легком и веселом мире сновидиц и волшебниц. И еще она собиралась помогать другим людям, которые так же, как недавно она, мучились депрессиями, алкоголизмом, наркоманией и одиночеством, находить свой личный и неповторимый путь туда, в этот прекрасный сновидческий и потусторонний Premium Holiday.

Вот что делает с человеком сон на надувном матрасе в центре Москвы. Вот что совершает короткая песенка о двух котах и их хвостах и горячие маленькие ладони маленькой женщины. Они излечили не только синяк под глазом, но и душу. Стоя перед зеркалом в огромном номере с окнами на Петровку и подкрашивая глаза — она по-прежнему мазала их, не жалея туши — Анна Вивальда вдруг с новой отчетливостью видела всю свою красоту. Она делала круговое движение головой, и ее длинные волосы тяжелой волной отлетали назад. Она переносила вес с одной ноги на другую, длинный халат распахивался, и она видела родинку на своей коленке, ту самую родинку, которую так любили фотографы во время съемок для глянцевых журналов и которая сводила с ума ее поклонников. Она надевала на тонкое запястье один за другим восемь разноцветных браслетов и любовалась видом своей изящной руки. Она взмахивала, и браслеты со звоном улетали к локтю. Взмахивала снова, и они, теснясь и сталкиваясь, неслись вниз, словно торопясь обогнать друг друга. И ложбинка между ее грудей мягко вздымалась, когда она, по-прежнему стоя перед зеркалом, поворачивала голову и вдевала в дырочки в ушах огромные тяжелые серьги с фиолетовыми камнями.

Она снова была женщиной, и на этот раз — бессмертной.

Глава девятая

1.

С утра это были еще редкие прохожие, в одиннадцать дня по переулкам текли человеческие ручейки, а в полдень на набережную повалил густой людской поток, перекрывший переулки от края до края. Охранники недоуменно смотрели на веселые лица москвичей, дружно шагавших мимо "Президент-отеля" вниз, к реке. Никаких объявлений по радио не было, телевидение в эти часы передавало магазин на диване и очередные страсти, снятые в 90 сериях в Бразилии, но весть о том, что на набережной что-то будет, стремительно расходилась по Москве. Никто не знал, что именно, но все говорили друг другу об этом с радостными лицами. Удалов был прав: Суперакт взорвал существующий порядок вещей. Падение истукана в реку вселило в людей внезапные надежды на то, что жизнь изменится. Почему-то все полагали, что к лучшему.

Во всю длину и ширину набережной, от Крымского моста до Каменного, стояли тысячи людей. Ничего не происходило. Сильно пекло, было душно, и порывы ветра приносили запах гари. Мужчины прикрывали головы газетами. Девушки прогуливались под цветными зонтиками. Молодые люди пытались заговорить с ними. Сверху, от ЦДХ, таджик с плоским коричневым лицом быстро бежал, держась руками за тележку, груженную ящиками с голубоватыми бутылками воды "Святой источник". Все пятьсот бутылок тут же раскупили.

Место работ по подъему истукана было огорожено железными решетками в половину человеческого роста. По набережной были уже проложены рельсы, по ним ползал огромный башенный кран с желтой лесенкой и красной кабинкой. Сейчас был обеденный перерыв, стрела крана нависла над рекой и не двигалась. За решетками, через каждые десять метров, стояли с мрачными и скучными лицами милиционеры в белых рубашках с короткими рукавами. За их спинами, у парапета набережной, тарахтел передвижной генератор, кабели от которого уходили вниз, к воде. Буксир с грязным оранжевым бортом и белой скошенной рубкой замер посредине реки. На палубе ни души. Чуть дальше, ближе к мосту, стояла баржа с еще одним краном, поменьше. По ее бортам висели автомобильные покрышки. В черной Ауди с затемненными стеклами и открытыми дверями, откинувшись на спинки сидений, положив рации рядом с собой, сидели несколько человек в штатском. Они были без пиджаков и пили кефир из пакетов.

Вдруг наверху, на Ленинском проспекте, зародился гул. Гул катился вниз, к набережной. В толпе возникло бурление. По переулку медленно полз открытый автомобиль, а за ним ехал автобус скорой помощи с синей мигалкой. Это был старый раритетный Руссо-Балт, арендованный коммунистической партией в частном автомузее. Колпаки его колес ослепительно сияли. За рулем был владелец автомобильной коллекции Ломаков, очень сердитый человек средних лет, раздраженный донельзя теми мытарствами, которые ему пришлось вытерпеть при организации музея, про который он гордо говорил: "Была Третьяковка, будет и Ломаковка!". На широких подножках Руссо-Балта стояли охранники из фирмы "Силовик" и внимательно следили за толпой. Сердитый Ломаков оторвал от руля руку в черной перчатке c раструбом и дважды коротко сжал розовую грушу клаксона. В жарком воздухе поплыл вязкий, стонущий звук. Широкий нос Руссо-Балта раздвигал перед собой толпу. Веселые лица, смеющиеся рожи, любопытные хари, прекраснейшие лики заглядывали через лобовое стекло в кабину. Старинный автомобиль остановился в полуметре от заграждения. На красном, обожженном солнцем, потном лице ближайшего милиционера появилось выражение сильного недоумения. Люди в штатском, сидевшие в Ауди, оторвались от кефира и с внимательным напряжением смотрели в ту сторону, где по непонятной причине вдруг взбухала и шумела толпа. В доме напротив начали открываться окна — одно за другим, одно за другим! — и в них высовывались люди. Тяжелые двери Руссо-Балта одновременно открылись в обе стороны, и с громоздких сидений поднялись двое. Один, всем известный, был первый секретарь компартии Бурлак — тяжелый, негнущийся человек с круглым лбом и глубоко сидящими глазами. На него никто не обращал внимания. Другой был ниже ростом, полнее и как-то живее. В лице у него была пергаментная желтизна, словно он недавно отошел от тяжелой и долгой болезни. Бородка поредела. Но в общем он был тот самый, всем известный и всеми узнаваемый человек, чье лицо мелькало в старых фильмах, сохранялось на старых картинах и встречалась в книжках…

Ленин! Шум шел по всей набережной. К машине бежали. Да, это был он, Ильич, и люди перегибались через дверцы Роллс-Ройса и наваливались животами на капот, чтобы посмотреть в желтоватое монголоидное лицо с поредевшей бородкой и после этого уже не иметь никаких сомнений. Он был в черном замызганном пиджачке и мятых коротковатых брючках, которые он не согласился сменить на купленный для него за счет партии в дорогом бутике на Кутузовском новый итальянский костюм. Сопровождаемый двумя врачами в белых халатах и шапочках с красным крестом, в окружении напружиненных, готовых к броску охранников из фирмы "Силовик", которым был дан приказ хранить прибывшего с того света классика революции как зеницу ока, невысокий и какой-то очень уютный и добротный Ильич двинулся к ограждению.

— Здравствуйте, товарищ милиционер! — громко и чуть картавя сказал он молодому милиционеру с обожженным солнцем лицом. Тот молчал, и в глазах его нарастал безысходный ужас. Он видел это лицо тысячу раз, но никак не мог понять, где. Да, он видел прищур этих глаз, и эту старинную адвокатскую бородку, и этот накрахмаленный воротничок с двумя пуговицами, и скромный галстук с широким узлом. В детские годы в школе? В кино? Между тем Ильич, улыбаясь, положил свою желтую, восковую руку на решетку.

— А ну-ка пропустите-ка нас, товарищ милиционер, мы идем к крану! — весело сказал он. — Рабоче-крестьянская инспекция условий труда, так сказать! Он опять чуть картавил. Он явно наслаждался ситуацией.

С той стороны решетки рядом с милиционером выросли люди с Лубянки. Они уже надели пиджаки и выглядели в одинаковых костюмах и с одинаковыми лицами как злые и бездумные инкубаторные клоны. Один из них, поднеся рацию ко рту, быстрым приглушенным голосом передавал информацию Затрапезникову прямо в его затененный синими гардинами кабинет.