Теплая птица - Василий Гавриленко

Кляйнберг опустил автомат.

— Я же сказал — питеры чтут Устав.

Вслед за своим конунгом оружие опустили все питеры.

— Рад этому.

Я повесил автомат на плечо: канат из нервов, до предела натянутый где-то внутри меня, немного ослаб.

Мой отряд уже покинул здание. Бойцы столпились на пороге, я слышал их дыхание.

Метель усилилась, снежная крошка скребла лицо.

— Не будем тянуть волынку, Ахмат. Кого ты выставил на поединок?

Зубов отделился от отряда и встал рядом со мной.

— Крепыш, — восхитился Кляйнберг, измерив его взглядом.

— Где твой боец?

Кляйнберг коротко свистнул. Питеры подались в стороны, пропуская кого-то приземистого и широкого. Человек приблизился, и теперь можно было разглядеть его лицо. Но лица не было. Вместо него — нечто ярко-розовое, гладкое, вытянутое, как лошадиная морда, — два неодинаковых красных глаза, полная пасть острых зубов. Руки существа напоминали толстые бревна, широченная грудная клетка, несмотря на холод, обнажена, и на ней — шесть коричневых сосков.

Я почувствовал, как напрягся Зубов, точно его напряжение передалось мне по воздуху.

— Что это за х…ня, Кляйнберг?

— Это Паша, — Кляйнберг протянул руку в черной перчатке и погладил мутанта по щеке (если это была щека). Паша издал звук, похожий на урчание кошки.

— Условия нарушены, — начал я.

— Что? — заорал Кляйнберг, вдруг подскочив ко мне. В маленьких глазках питера запылал огонь.

— Условия нарушены.

— Каким образом?

— Боец должен сражаться с бойцом, а не с … этим.

— Паша — полноправный член моего отряда, — скрипнул зубами Кляйнберг.

Питеры заржали.

— Назад, парни, — повернулся я к своим.

Тут же забряцало оружие, стволы взметнулись в руках тех и других, целясь в головы и грудные клетки, пальцы нервно легли на спусковые крючки.

— Конунг.

На мое плечо легла тяжелая рука. Я обернулся: Зубов.

— Я готов к поединку.

Боец смотрел на меня прямо и открыто, в его глазах не было и намека на страх.

— Ахмат, тебе есть чему поучиться у своих стрелков, — сказал Кляйнберг.

— Но, Зубов, ты не обязан, — не слушая Кляйнберга, воскликнул я. — Правила нарушены.

— Я готов к поединку, — повторил Зубов. Этот спокойный голос заставил меня отступиться.

…Стрелки двух отрядов образовали живой круг по половине периметра. Внутри круга стояли Зубов и Паша. Мутант озирался по сторонам, точно не понимая, где он. Зубов разминал узловатые сильные руки; он скинул куртку и остался в грязно-белой сорочке. На плече — дыра, сквозь которую просматривается татуировка: В, Д… «ВДВ, Псков, 1999».

Паша, до того кажущийся медленным и неуклюжим, молнией метнулся к Зубову. Тот успел уклониться, и лапа пронеслась рядом с его виском. Зубов отскочил в сторону, застыл в оборонительной стойке. Паша ринулся снова. Зубов встретил его двумя ударами в то место, где у нормального человека солнечное сплетение. Мутант, точно удивившись, замер, и Зубов обрушил на него всю мощь своих кулаков. Под градом ударов Паша издавал звук, похожий на плач и даже не думал сопротивляться.

Я понял, что ору: «Давай, Зубов!».

Дальше все произошло быстро. Цепкая ладонь мутанта выхватила из воздуха работающую, точно кузнечный молот, руку человека. Чудовищная сила вывернула эту руку назад. Зубов закричал от боли. Паша очутился за его спиной. Свободной рукой схватив человека за волосы, он оттянул его голову так, что до предела задрался подбородок.

— Стой, — заорал я.

Паша на мгновение склонился над своей жертвой. На горле Зубова появилась багровая неровная дыра, из которой тут же хлынула кровь. Мертвое, но еще теплое, тело завалилось на бок. Паша отскочил в сторону и выплюнул на снег окровавленный кусок гортани.

Я ожидал, что питеры взревут от восторга, но над утоптанным подметками кругом, посреди которого лежал Зубов и стоял его убийца, повисла тишина. Должно быть, всех без исключения поразила та скорость, с которой это существо разделалось с человеком. Человеком не самым слабосильным…

— Умница, Паша.

В голосе Кляйнберга я не расслышал искренности.

— Ну что ж, Ахмат, — подошел он ко мне. — Ты проиграл.

Я, не говоря ни слова, снял с плеча АКМ и бросил его на снег, полагая: то же самое сделают и мои стрелки. Поединок проигран, отряд погиб.

— Ублюдок!

Джон! Мою руку ожгла пуля, а стоявший прямо передо мной Кляйнберг упал на спину; куртку на его груди изрешетила автоматная очередь. Подчиняясь животному инстинкту, я нырнул в сторону, кувыркнулся в сугробе, пополз. Беспорядочная пальба и крики подгоняли меня. Очутившись у приземистых металлических будок, я вскочил на ноги и, не оглядываясь, побежал. В эту секунду меня не заботило ничто на свете, кроме одного, — я хотел жить. Там, за моей согнутой от быстрого бега спиной, погибал мой отряд, люди, доверившие мне свои жизни. Но я не мог думать о них; страх, — дикий, сжигающий душу дотла, гнал меня.

Вот и памятник Ленину. Обрубок бронзовой руки все так же указывает прямо в небо.

Жить!

За моей спиной — то ли рычанье, то ли плач. Что там?

ПАША!

Тупой звериной рысью по моему следу. Я невольно вскрикнул: мой страх догонял меня.

Свернув в подворотню, я побежал вдоль стены, разрисованной и исписанной бывшими. Я не заметил подробностей, лишь одна надпись отпечаталась в мозгу: «Зачем?». Метель швыряла снег в рот и глаза, в завывании ее я, кажется, слышал: «Остановись, умри».

Пространство между стенами все меньше, небо надо головой все выше.

Тупик! Боже, это тупик!

Ощупав стену, я обернулся. Паша приближался медленно, с полным осознанием беспомощности своей жертвы.

Я не мог пошевелить ни рукой ни ногой. Я смотрел на мутанта, точно кролик на удава. Конунг! Неужели, несколько минут назад я был конунгом?

Теперь я просто человек, я просто хочу жить!

— Паша, голубчик, — с трудом разлепляя спекшиеся губы, прошептал я. — Не убивай.

Мутант был уже совсем рядом.

В моей голове — это было всего лишь мгновение — промелькнул сон, увиденный мной когда-то. Вернее, не сам сон, а ощущение, оставшееся после того, как я проснулся.

…Большой дом, кроме меня в нем — ни души. Зима. Приходится по два раза в день топить печь. Темнеет рано. Часто идет снег. Ночью деревянный дом скрипит и кажется, что по половицам на втором этаже кто-то ходит. Одиночество. Ожидание чего-то…

В потемневшем окне я вижу лицо незнакомца. Одиночество разрушено, но это не радует меня. Кто это, какого дьявола ему надо? Как он проник на мой участок?

Я хватаю топор и выскакиваю из дома. Незнакомец убегает, я преследую его. Мы бежим по лесу, кажется, этому лесу не будет конца. Вдруг незнакомец останавливается, поворачивается ко мне. Он смеется. Я собираюсь напасть на него, иначе он нападет первым. Но вдруг осознаю, что я обессилел, а мой противник крепок, как зверь. Ощущение беспомощности нестерпимо, я просыпаюсь и потом весь день не могу избавиться от него…

Паша навис надо мной. Нельзя сказать наверняка, но мне показалось, что на морде его отпечаталась ухмылка. Отвратительный запах — запах смерти — проник вглубь меня. Правую руку жгла дикая боль, я не мог пошевелить ею. Зажмурившись, я закричал и попытался левой рукой оттолкнуть от себя мутанта. Почему так долго? Почему он не сделает со мной то же, что с Зубовым? Зачем тянет? Проклятая тварь, он играет со мной!

Покачивающиеся на веревках освежеванные трупы Машеньки и Самира… Ветер дует… Скрип — скрип…

Так вот кто освежевал их! Значит, такая же участь уготована и мне?

— Конунг.

Распахнув глаза, я увидел лежащего навзничь Пашу, под головой мутанта медленно растекалась багровая лужа. Над ним возвышался игрок с окровавленной заточкой в руках.

— Шрам, — прохрипел я и, кажется, потерял сознание.

7

Шрам

Он нес меня на руках, как ребенка.

Слева тело занемело; справа, от подмышки до бедра, горел огонь. Каждый шаг отзывался ломотой в висках. Но я был жив, энергия заново обретенной жизни возвращалась ко мне.

Я жив!

Я живу!!

Я живой!!!

Все дальше, там, за широкими слепыми зданиями, за сугробами и перевернутыми троллейбусами, оставался мой отряд, — застывшие в смертном оскале маски лиц, неподвижно вопрошающие о чем-то беспощадное небо, либо уткнувшиеся в кровавое снежное месиво, лишенные даже возможности заявить небу свой последний протест. Почти три десятка человек, те, кто был со мной весь этот тяжелый, грязный месяц…

Я не думал о них. Я также не думал о Паше, о Кляйнберге, о проваленной миссии. Я думал о Теплой Птице в моей грудной клетке, о Птице, что чудом осталась жива.

Я видел спокойное лицо моего спасителя, и оно теперь не казалось мне уродливым, как и глубокий, впечатанный в лоб, нос и губы, шрам. Я видел частичку неба, того самого неба, что распростерлось над лежащим навзничь Белкой (часть черепной коробки снесена пулей, перламутрово-серую кашицу уже припорошило снежком). Свинцово-бледное, оно не давило меня.