Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона - Владимир Набоков

Летом я много читал Чехова и остался под большим впечатлением; я не мог даже себе представить, сколь многообразна, широка описываемая им жизнь. Особенно он интересен в связи с тем, что происходит сегодня в Советской России, ведь многие типы, которых он рисует, — крестьяне, сумевшие выбиться в купцы, недовольные и несведущие чиновники, — это ведь те же самые люди, которые впоследствии заняли в стране ведущие посты. Читал также и Фолкнера. Твоя неспособность оценить его дар — для меня загадка. Объясняю это, пожалуй, лишь тем, что трагедию ты не признаешь в принципе. Ты не пробовал читать «Шум и ярость»?

Всегда твой

Эдмунд У.

9 ноября 1949

Дорогой Кролик,

не писал тебе раньше, так как моя книга (автобиография) отнимает все свободное время. Я всегда говорил тебе, что в русских словах есть только одно ударение. Не раз упоминал я в нашей переписке и о том, что длинные английские слова имеют тенденцию дублировать ударение (чаще, правда, в американской речи, чем в британской). Я не очень понял, в чем смысл твоего примера с ударением на конечном — ion; впрочем, это чем-то напоминает перемену окончания — ие на — ье в соответствующих русских существительных, таких, как zhelanie — zhelan'e. Задумайся над этим. Мы продолжим спор, в котором я собираюсь взять верх, когда наконец я приеду к тебе или ты — ко мне.

Рассказ о моем первом любовном приключении{133} должен вскоре появиться в «Нью-Йоркере», а вот другой отрывок{134} [из автобиографии. — А. Л.] о моих студенческих годах мне пришлось из журнала забрать — в редакции хотели, чтобы я переписал некоторые места (которые читателям могли бы показаться обидными или, по крайней мере, странными) про Ленина и царскую Россию. Все это примерно те же вполне невинные вещи, которые я когда-то писал тебе про американских радикалов{135} и их отношение к ленинизму и т. д. Печально.

Мне еще осталось написать страниц пятьдесят, и пока мотор мой работает без перебоев. Боюсь, что эта книга тебе не понравится, но сбросить с себя ее бремя я обязан.

Долой Фолкнера!

Твой

В.

1950

36 Виста-плейс

Ред-бэнк, Нью-Джерси

14 апреля 1950

Дорогой Володя,

сюда я приехал ухаживать за своей матерью: ей было очень плохо, она попала в больницу, но теперь ей лучше. Говорил с Еленой по телефону, она сказала, что пришло письмо от Веры; пишет, что у тебя грипп. После банкета в связи с годовщиной «Нью-Йоркера» я тоже слег и лишился голоса — ларингит. В тот вечер было столько неприятных сцен{136} с самыми funestes[125] последствиями, что стоило бы их описать в духе «Хиросимы» Джона Херси{137}. Каждый преследует свои мелкие интересы, переходя от стола к столу, с танцплощадки в ресторан, не обращая никакого внимания на растерянность, скуку, раздражение или опьянение остальных гостей, не сознающих гигантского масштаба катастрофы, губительной для всех.

Собирался написать тебе, прочитав твою чудесную последнюю главу [из автобиографии. — А. Л.]. Ты упоминаешь Аббацию, и я вспомнил, что встретил этот городок у Чехова, в связи с чем у меня возник вопрос по русской грамматике. Я заметил, что в прилагательных женского рода единственного числа в творительном падеже у Чехова встречаются то окончание — ой, то — ою. Сначала я подумал, что прилагательные на — ою употребляются с существительными в творительном падеже на — ю, например: длинною, отборною бранью, <…> но потом (в первом абзаце Моей жизни) обнаружил, с разницей всего в несколько строк, с благотворительной целью и с благотворительною целью. В чем же тут дело? Есть какое-то правило или нет? Пол Чавчавадзе полагает, что окончание на — ою употребляется, когда автору нужен лишний слог, но к данному отрывку эта логика не применима. (Не трудись с ответом, пока не поправишься. Здесь я пробуду всю следующую неделю, после чего вернусь в Уэллфлит. Не исключено, впрочем, что дальше Нью-Йорка мне отсюда уехать не удастся.)

Читаю Женé. Тебе, надо полагать, это имя известно. Его чудовищно неприличные книги стали издаваться и продаваться только теперь. Гомосексуалист и вор, он большую часть жизни просидел за решеткой. Говорят, что Кокто, пытаясь вызволить его из тюрьмы, заявил властям, что Жене — величайший из ныне живущих французских писателей, и должен сказать, что с этим, пожалуй, нельзя не согласиться. Я прочел «Notre-Dame des Fleurs» и «Journal du Voleur»[126], и обе книги, особенно первая, произвели на меня очень сильное впечатление. Этот писатель абсолютно ни на кого не похож — просто не укладывается в голове, каким образом он, мальчишка из приюта, в юности — вор и бродяга, сумел набраться знаний и развить в себе столь блестящий дар. Его язык, интонация так же уникальны, как и его жизненный опыт. Ему, как мало кому до него, удалась тема психологической амбивалентности (золотое слово!) подчинения и подавления, чему столько свидетельств в современном мире и чем интересуешься и ты тоже. Я дам тебе «Notre-Dame des Fleurs», если тебе эта книга еще не попадалась. Надеюсь, ты уже пошел на поправку. Привет Вере.

ЭУ.

802 Е. Сенека-стрит

Итака, Нью-Йорк

17 апреля 1950

Дорогой Кролик,

большей частью русские писатели употребляют и «-ой» и «-ою», что не может меня не огорчать. В каком-то смысле это сравнимо с взаимозаменяемостью which и that[127] у англоязычных авторов. Самым злостным нарушителем унификации был Толстой, у него подчас в одной фразе встречаются оба окончания: За желтою нивой и за широкою сонной рекою. Чавчавадзе, думаю, решил, что ты ведешь речь о стихах. Что до меня, то я, в душе педант, предпочитаю окончание — ой, за исключением тех случаев, когда возникает «музыкальная» нужда продлить жалобный вой творительного падежа.

Мы с Верой были очень рады твоим славным письмам. Почти две недели я пролежал в больнице. Вою и корчусь в муках с конца марта, когда грипп, который я подцепил на довольно скандальной, хотя и организованной из самых лучших побуждений вечеринке, вызвал чудовищную межреберную невралгию, вследствие чего, страдая от непереносимой, непрекращающейся боли и столь же непереносимого страха, вызванного мнимыми болями в сердце и почках, я очутился в руках докторов, которые на протяжении многих дней ставили на мне нескончаемые эксперименты, и это при том, что я клятвенно заверил их, что свою болезнь знаю наизусть и в точности таким же истязаниям подвергаюсь за жизнь уже в пятый раз. Я и сейчас еще не совсем здоров, сегодня у меня случился небольшой рецидив; я пока в постели, дома. В лекционном же зале меня прекрасно заменяет Вера.