Исчезая с рассветом - Павел Георгиевич Козлов

того же несчастного предмета мебели (что было еще более на нее не похоже), когда телескоп открыл ей свою страшную тайну.

Ну почему, почему он решил сделать это именно сейчас? Сложно было сказать, почему из всех вяло текущих дней менее всего для ужасного откровения подходил именно этот, но Деспона была в этом прямо-таки уверенна.

Более неуместного дня было не отыскать.

А еще более отвратительным представлялся тот факт, что увиденное ей было с трудом передаваемо. Это можно было только пронаблюдать. Пронаблюдать и ужаснуться.

Но Десс все-таки решила попробовать.

А что ей оставалось делать? Бумага терпела все.

Десс попробовала описать неописуемое, и вот что у нее вышло:

«Сегодня, (далее следовали число месяц и год), в три с половиной часа пополудни, я обнаружила, что пустота треснула.»

Десс отложила перо.

Для начала этого было достаточно.

Ей стало немного полегче, но совсем на чуть-чуть.

Она все еще продолжала досадовать на себя. А что, если бы она не смотрела в этот злосчастный телескоп сегодня. А вдруг она бы больше вообще никогда в него не заглянула? Как по-детски было предполагать, что мир тогда не претерпел бы разлом, и все же она не могла об этом не думать.

Ну зачем, зачем она в него посмотрела? Зачем она оснастила свою комнату запретным и бунтарским окном, зачем она смастерила это злосчастное чудо пространственной оптики, зачем ее угораздило его сохранить, тогда как соблазнов и, главное, возможностей, от него избавиться было чуть больше, чем выпадало другим за целую жизнь?..

Ах, Десс, ты никогда не учишься! Никогда!

И что теперь делать с этими откровениями?

Вариант первый, вариант абсурдный: пойти с результатами собственных изысканий на Конклав. Возможные сложности: необходимость объяснить наличие у Десс телескопа и общая заторможенность бюрократической машины. И если врать она умела вполне себе превосходно, и ссылаться на показания собственного телескопа было, откровенно говоря, необязательно, то второе препятствие вызывало у нее куда больший трепет. Покуда дойдешь до нужных инстанций, весь мир изойдет этими трещинами.

К тому же, внезапно подумалось Десс, а не могло ли быть так, что они уже давно обо всем разузнали?

Ей даже стало чуточку легче.

Ведь правда!

Действительно!

Всеведущий и всемогущий Конклав контролировал все.

На каждый подпольный телескоп у них приходилась тысяча вполне легитимных. На любого ученого-самоучку у них отыскалась бы сотня профессоров.

Они знали! Они не могли не знать!

Но они ничего никому не рассказывали…

А вот и новый повод задуматься.

Не пора ли было уже трубить во все трубы и, чего доброго, призывать всех обитателей Шпиля в срочном порядке эвакуироваться? Только вот куда? И в какие сроки…

Десс отложила листочек с лаконичным протоколом своих наблюдений и взяла новый. Она положила его перед собой и нежно разгладила, хотя в этом не было строгой необходимости – листочек был совсем новым.

Был и второй вариант – ничего не делать. Отдать все на откуп Конклаву и пребывать в счастливом неведении. Не смотреть больше никогда в телескоп и вообще наконец-то от него избавиться.

Соблазнительный вариант, но неверный. Сильные мира сего были еще капризнее, чем ее судьба. Они могли подозревать что угодно, но вот каковы будут их действия?

Десс критически посмотрела на бесконечную белизну лежащей перед ней бумаги.

Что же, нужно было во что бы то ни стало найти третий вариант. А для этого ей требовалась информация.

***

А так ли всеведущ был досточтимый Конклав?

Иногда казалось, что каждый закуток Шпиля им был досконально известен. Ведь то было детище их отцов.

Но были и особенные места – бесхозные и неприкаянные. Кто-то, чьи мысли привыкли во всем различать следы злого умысла, назвал бы их подозрительно забытыми, но… Как знать, быть может, и Шпиль умел хранить свои секреты?

За все двадцать четыре года своей жизни Десс так и не смогла понять, любила ли она выходить в свет.

С одной стороны, так она могла увидеть людей. С другой стороны, так ей приходилось видеть людей.

В зависимости от невыносимости ее бытия на конкретный момент времени, одни и те же личности могли подвергнуть ее хрупкий внутренний мир категорически полярному воздействию, что делало Десс совершенно несносной даже в собственных глазах.

К сожалению, она ничего не могла с собою поделать. И это было ужасно.

Сегодняшний день совершенно однозначно попадал в категорию дней, идеальных для полного затворничества, однако Десс, будучи всегда немного выше низменных позывов своей души, уже не единожды наступила на горло собственной слабости в те минуты, когда наступала пора действовать.

И действовать, увы, без всякого права на промедление.

Ах!

Разумеется, она вздохнула. Глубоко и достаточно горько.

Еще бы, ведь день официально был признан кошмарным: Шпиль грозил развалиться на куски, Десс совершенно не кому было на это пожаловаться, а до Архивов Рикардо Брокки было целых три квартала пути. Три квартала и две площади, если быть точной – площади еще нужно было пересечь.

Как бы то ни было, а неизменная шляпка слетела с комода и приземлилась на ее гладкую шевелюру. Прямо поверх несносных рожек…

Ох, лучше о них даже не думать! Как будто и без рожек у Деспоны не хватало проблем! Теперь вот еще конец света…

Хватит! Нужно было сосредоточиться на насущном.

Спустя множество одиноких ступенек и еще больше хаотичных мыслей, Деспона ДиМарко очутилась на улице. Солнечно-ясная погода тут же встретила ее ослепляющим каскадом лучей и приторно-душным воздухом, но Десс не позволила ей сбить себя с толку. Ибо на душе у нее пела вьюга, а на сердце множился лед.

Три квартала и две площади принесли еще больше хаотичных мыслей, и теперь, стоя перед массивной решетчатой дверью, ведущей во внутренний дворик Архивов, Десс никак не могла решить, хочет ли она прошествовать внутрь.

Даже так: абсолютно ли необходимо, принимая во внимание сложившуюся ситуацию, ей было заходить внутрь. В том, что касалось ее желаний, сомнений быть не могло – ей очень хотелось домой.

Десс вздохнула. «Отчего бы и не вздохнуть?» – решила она.

Десс почти мечтательно положила руку на один из черных железных прутьев и позволила себе улыбнуться.

Если Шпиль и хранил в себе приятные воспоминания среди обескураживающей череды однотонных дней, то почти все они были связаны с благоговейно-приветливой тишиной Архивов.

Влево и вправо от нее убегали бесконечные заборы из все тех же обсидиановых прутьев, однако и здесь Архивам удавалось выгодно выделяться от своих собратьев, так как и сама дверь, и некоторые участки ограды