Изгнанник (СИ) - Белинцкая Марина

— Да вы же не слушали, сэр Манриоль! — возмущение, взмах руками, привычное реакция, когда ребёнок смеет указывать взрослому. Для них, семидесятилетних профессоров, какой-то молодой выскочка ни разу не ровня, как смеет он указывать на ошибки!

— Я услышал всё, что мне нужно. В пятом параграфе, исходя из ваших расчётов, коэффициент — не девять, а шесть. Пересчитайте. А в восьмом… — он считал быстрее счётных устройств, рука с мелом едва успевала оставлять на доске неровные цифры.

— Я двое суток высчитывал формулу!

— И не заметили неточности? — он резко отворачивался от доски, ловя блик узкими стёклами очков, а косица, перевязанная ярким бантом, взлетала и падала.

— Всё просчитано верно!

— Пересчитайте, — он клал мел и отряхивал руки.

И тогда казалось, что этот бант на косице и уточка, паясничество и порой насмешливый тон — всё это несет глубокий, не постижимый разуму тайный умысел. Безобидный кашляющий алхимик — а может, злой гений под маской невинности? Не будь этой уточки и банта на косице, идиотской шутки, рассказанной с главной сцены перед самой Тиолантой — что если без всего этого Раймона Манриоля сочли бы слишком опасным? Ходило много теорий. Некоторые считали, что Раймон не так безобиден, а болезнь его и этот спектакль одного актера — часть какого-то мрачного плана. Ходили даже слухи о некотором «Тайном ордене фарфоровых уточек», где игрушечной птичке предписывался жуткий, порою даже оккультный смысл.

Всё было намного проще, но простота лишала теорию о «тайном ордене фарфоровых уточек» всякого смысла.

Вернувшись после лекарни домой, Раймон искал сына. Как обычно — сначала к нему. Как тогда посреди ночи после командировки. Габриэля никто не видел, Тина плакала о коте, Хорькинс опустошал винный погреб, люди из прислуги не помнили, когда видели мальчика в последний раз. Тина, увидев в руках Раймона рабочий портфель, отхлыстала его заплаканным платочком.

— Да как ты посмел! после лекарни! да на работу!

Он утешил её и зашёл в свою комнату. Сквозь шторы свет едва проникал, создавая тёплую, но печальную атмосферу. За мебелью прятались железные монстры, накрытые белыми простынями. Раймон улыбнулся коллекции из четырнадцати уточек и вынул из кармана пятнадцатую, поставил рядом и легонько щёлкнул её по клюву с колбой. Обернулся и испуганно выругался, увидев Габриэля, что сидел на его кровати. Не то, испугался, что не ожидал его видеть здесь, не то от его внешнего вида: кончик носа — красный, глаза воспалённые, волосы секущимися прядями, острыми, как клинки.

— Весь нечёсаный, что же такое… ты не болен? — Раймон принялся распутывать его колтуны, а потом схватился за ножницы. Пришлось взобраться на кровать с ногами, усесться позади него, чтобы было удобнее. Габриэль тихо помотал головой. От родительских рук не пахло ни лекарствами, ни лабораторией, ни мылом, что было странно. Слушая его тихий голос, Габриэль смотрел в пустоту.

— У Тины кот умер, — сказал Габриэль тихо. — Похоронили в лесу.

— Мне жаль… он прожил долгую и счастливую жизнь. Нам стоит радоваться, что он был с нами и иногда гадил в мои парадные туфли. Светлой радуги, Ло…

Прикосновения к волосам были аккуратны и незаметны.

— А Новелу форточку разбили. Ты знаешь?

— Да ладно! У него ж пять псин. На всех чужих бросаются! Может, через забор кинули?.. Он ничего не говорил… Давно разбили, не знаешь?

Габриэль шмыгнул носом и не ответил. Новел ничего не сказал. Почему? Из уважения к Раймону? Жалея его, что ему и так достался самый отвратительный в мире сын? Раймон притих, насторожился, и ножницы перестали щёлкать. Он отложил ножницы на тумбочку и опрокинул сына на себя. Габриэль упал, как безвольная марионетка. И хуже всего, что уже не смог (не захотел?) отстраняться. А сделать это было необходимо, ведь иначе отец заметит… это его расстроит.

— Ты что плачешь, дитя? — голос был осторожен, вкрадчив. Рука скользнула по лбу и замерла на там, где начинались волосы.

Заметил.

Нужно было уйти.

Спрятаться.

Не попадаться ему на глаза.

Хотя бы какое-то время.

— Я расшиб Хорькинсу лоб, — не-волшебник смотрел на штору, как она то надувается, то спадает, ослабевает и тихо-тихо колышется.

— Дверью?

Конечно, Хорькинс едва ли не с порога нажаловался. Габриэль увернулся, когда его погладили по голове. Не это он заслужил.

— Я специально. Я хотел, — он зажмурился. — Мне так жаль…

— Знаю.

— …что не ударил сильнее! И форточка…

— Кот и форточка, — эхом повторил Раймон и вздохнул. — Я не злюсь на тебя.

Габриэль зарылся лицом в его грудь. Змей прятался в одеялах, но кончик его хвоста оплетал ногу. И Габриэль смог услышать болезнь. Дёрнулся, когда в голову ворвался гул расколотых звуков. Габриэль зажмурился, не в силах терпеть эту муку. Это была не его боль. И от этого казалась больнее.

— Вдребезги, — прошептал и зажмурился. — В кровь.

Змей вынырнул из штанины и спрятался под кроватью. Страшные вибрации покинули разум, и Габриэль обмяк в родительских объятьях, как если бы потерял сознание, на самом деле лишь обессилел. Все эти дни проходили в напряжении, которое копилось, а сейчас оно отпустило.

Они сидели на кровати. Пускай, другие мотыльки бились о стекло. Габриэль горел в этом костре и сгорал так же быстро, как отец сгорал от болезни.

Габриэль пытался запечатлеть этот момент в памяти. Запомнить прикосновения его рук. Тембр его голоса. Железные монстры безмолвно напоминали о неизбежности, и как Габриэль не прятала лицо за отцовским плечом, как не пытался спрятаться под его косицу, монстры стояли рядом и давили молчанием. А рука вопреки наказанию гладила волосы и плечо. И голос шептал. Ласково, нежно. Обволакивал, как море разбитые скалы. Дыхание обжигало макушку.

— Ты был прав. Мы будем проводить больше времени вместе, обещаю. Съездим за город. На природу. Я свалю всю работу на Хорькинса. А мы будем варить уху на костре, купаться… и дедушка Мартин давно хотел нас увидеть. И мы оба немного отвлечёмся от двери, от кота и от форточки. Поедем хоть завтра. Хочешь, дитя?

Габриэль закивал. Ему вдруг до отчаяния захотелось снова попытаться рассказать о магическом змее, о том, что с ним Габриэль может владеть магией, что он хочет пойти в Чёрную Кобру, чтобы овладеть силами и исцелить отца. Но каким-то внутренним чутьём Габриэль знал, что одно упоминание о Кобре отца расстроит. Как и напоминание о падении из окна, а также признание во лжи, ведь Габриэль тогда убедил отца, что падения не было.

И он ничего не сказал.

Глава 8. Предсказание

Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук-тук. Тук-тук.

— Чего надо?

— Звёздный табак, пожалуйста.

— У нас такого нет.

Окошко табачного киоска закрылось, с облезлой рамы слетело облачко пыли.

Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук-тук. Тук-тук.

— Убирайся!

— Звёздный табак, пожалуйста.

— Мы такого не продаём.

На торговом окошке была трещина, заклеенная липкой лентой. Видимо, кто-то был так же упрям, а может, даже упрямее. И кулаки у него были сильные. Табачный киоск выглядел как полуразвалившийся сарай. Под стеклянной витриной солнце выжгло все этикетки, с трудом можно было разобрать названия марок табака. Частые посетители наверняка знали весь ассортимент наизусть, а заядлые курильщики, даже оказавшиеся здесь впервые, могли по выгоревшему логотипу узнать любимую марку. Часть киоска перекрывал большой сиреневый куст. Красотой зелени и огромными ароматными гроздьями он скрывал облезлый бок. Под кустом в тени лежало много окурков.

Тук. Тук-тук…

— Я сказал, убирайся, мы не продаём никакого звёздного табака!

Окошко с шумом захлопнулось, и разбитое стекло жалобно лязгнуло. Из киоска донеслись неразборчивые обрывки разговора. Позади прошуршала кронами деревьев транспортная капсула. Улица, на которой располагался табачный киоск, была одной из тех, на которую в здравом уме просто так никто бы не сунулся. Покосившиеся ряды домов подпирали друг друга — старые, с выбитыми глазницами, смотрели печальными фасадами на заросшие кустарниками дворы. Заброшенные дома не сносили, они служили подпоркой для тех, где ещё жили люди. Детские качели, привязанные к ветке огромного дерева, скрипели как виселица. Чьё-то бельё качалось на пожелтевшей от времени верёвке, протянутой через весь двор. Место сборища пьяниц, подпольные лавки фамильярников, призывающих запрещённых змей, а наряду с ними — убийств и ограблений.