Я дрался на Ил-2. Книга Вторая - Артем Драбкин

— Нет, не давали. Не было масок никаких. Шапка, шлем меховой и подшлемник шерстяной. Белый, да, и очки.

— Кожаные летные куртки у Вас в полку были ленд-лизовские или наши?

— По-моему, только нашего производства.

— Вообще, что-нибудь ленд-лизовское Вы получали?

— Нет, не видел. Не помню никаких импортных вещей. Даже тушенки.

— А трофейных?

— Трофеи только у пехоты. Мы трофеи не добывали. Я ходил в Кенигсберг не для того, чтобы искать что-нибудь, «вынюхивать»… Нет, просто интересно было. Мы ходили вдвоем. Я и еще один товарищ. В свободное время и поблизости от части.

Зашли в дом, сидит немка, дрожит. Мы ей: «Не бойтесь, мы вас не тронем. Мы просто зашли посмотреть, в каких вы живете условиях…»

И уходим. Более того, в кармане был то ли пряник или кусок хлеба, отдали. Мы не обижали их никогда.

— Какое у Вас оружие личное было?

— У меня — пистолет ТТ, но были и наганы.

И были еще автоматы в кабине. У меня было специальное гнездо, с правой стороны под рукой.

Автомат — это на случай, если приземлишься на вынужденную, тогда тебе автомат может пригодиться. А если я прыгать с парашютом буду, автомат будет мешать.

— Вы сидели на ремне? Или сиденье было?

— Было мягкое сиденье. Широкое такое, как кресло. Я на парашюте еще сидел.

Потом еще ремни безопасности. Затягиваешься справа, слева. Там кнопки нажал, вставил, и все.

— Кто Вам снаряжал ленту?

— Механики по вооружению. Я прилетаю, им говорю: «Я не знаю, сколько израсходовал. Проверьте. Пополнить, если нужно…»

— А Вы их работу контролировали, нет?

— Обязательно. Даем короткую очередь…

— Мы разговаривали со стрелком, он говорил: «Кто хотел жить, тот следил. Я каждый раз перебирал ленту, смазывал патроны…»

— У меня ни одной задержки в работе не было, ни одной!

А вот ШКАС малокалиберный, как винтовка, это ж зараза, а не пулемет… Вот где задержек было, ой… Что вы!

— А какими патронами Ваша лента снаряжалась?

— Трассирующие и бронебойные были. А вот какой порядок, не буду говорить.

— А могли Вы заказать, к примеру, чтобы Вам больше трассирующих поставили?

— Да какая разница. Мы же не ночью летаем, а днем.

— Вы в основном чем занимались? Удары по пехоте? По переднему краю? По кораблям?

— В основном это передний край. Корабли были всего один раз.

— А в основном на каких высотах ходили?

— Мы выходили на цель на 1000–1200 м, ну, не выше 1500 м.

— В то время, когда Вы воевали, большие потери в полку были?

— У нас в эскадрилье, да и в полку, очень мало погибло.

На моих глазах только один экипаж погиб, зенитный снаряд попал в самолет, летевший впереди нас.

— Как это выглядело, самолет взорвался?

— Не взорвался. Взрыва никакого не было. «Щепки» полетели, и все… Не успели, ни стрелок, ни командир, с парашютом выпрыгнуть.

А бывало, что если подобьют, отойдут от линии фронта и выпрыгивают.

У нас с командиром была договоренность: «Володя, пока не будет моего приказа, никаких выпрыгиваний…»

— Кто был Ваш командир экипажа?

— Тюрин Николай Федорович, капитан.

— У Вас на счету сбитый «Фокке-Вульф-190». Кроме Вас, много ли еще стрелков с Вашего полка сбивало самолеты?

— Никто. Только я один.

— А как это произошло?

— Это было под Кенигсбергом, на Земландском полуострове. А уж над Кенигсбергом… Вы знаете, что такое Кенигсберг? Там так охранялось, ой, ой, ой…

Мы летели домой с боевого задания. Истребитель стал подходить к группе, и я заметил, что идет именно на нас. И, зараза, заходил снизу. Я Николаю Федоровичу, командиру своему, говорю: «Коленька, дай-ка горку!» Я боялся за стабилизатор.

Он хорошо поднял машину, мне сразу видно немца стало, и я прямо ему в кабину засадил. Даже поправок вводить не пришлось. Он мгновенно свалился. Но я не видел, упал он или не упал.

Когда прилетели на аэродром, сели, сразу доложил: «Возможно, я сбил истребитель, потому что прямо в лоб бил».

И экипажи подтвердили, которые летели сбоку, им лучше видно, как и что… «Вовка сбил…»

А если ты даже и сбил, но не подтвердили, то все это туфта и не зачтут. А потом пришло сообщение от наземных войск… Про меня и в газете было напечатано. Наградили за сбитого орденом Красной Звезды и премию дали тысячу рублей. У нас не давали книжек, не было. На руки давали. Ну, а я мамке перевод, и все.

— После того как Вы сбили самолет противника, к Вам отношение изменилось в полку? Среди стрелков?

— Ну, тогда расписали и в газете, по всей дивизии… «Поздравляем тебя». Как только прилетел, сразу доложили. И тут и командир полка: «Поздравляем тебя! Молодец, что вовремя заметил…»

— А летчики Вашего полка сбивали?

— Летчики нет. Воздушных таких боев не было, немцы боялись в лобовую идти или сбоку подходить. Куда им! А ведь мы же летим-то по четыре машины и друг друга охраняем. Я тебя, ты меня…

— Истребители наши Вас часто прикрывали?

— Все время. Каждый боевой вылет, четверка истребителей Як-3.

— А не бывало ли такое, что немецкие истребители связали сопровождение боем и Вы остались одни?

— Не было таких случаев, не видел. Если даже что-то случается, четверка в прикрытии идет, два прикрывают нас. Два идут отгонять…

— Вас прикрывали разные полки истребительные? Или один и тот же?

— У нас было в дивизии три полка штурмовиков и истребительный полк. Не помню номер. Этот полк занимался прикрытием и воздушные бои вел. Ребята наши давали им «прикурить».

Такая была дисциплина, такая была ненависть. Никакой боязни, что ты можешь погибнуть, товарищ может погибнуть. Даже думки в голове не было.

— А как же тогда бывали случаи, что возвращались, не выполнив задание?

— Только по погоде, но у нас и такого не было.

— От кого потерь больше было? От зениток или от истребителей противника?

— В нашем полку только один или два экипажа погибло.

Я сделал восемьдесят семь боевых вылетов, вот за это время у меня был на глазах только один случай. А мы летали каждый летный день. Не было выходных, ни праздников, какие там праздники-то.

— Как Вы относились к немцам?

— К немцам я относился так — уничтожить, чтоб не было духа… Но однажды мы стояли на дороге, и вели немцев пленных. Посмотрели на них, они такие были сирые, что даже руки марать не захотелось…

— А отношение к ним, как к профессионалам войны? Уважали их? Или считали, что немец уже выдохся и недостоин внимания?