Год рождения 1960 - Фёдор Стариков

кровати, вперил в Тольку явно ничего не соображающие глаза. Ольга собирала на себе лоскутья уже порванного платья, вжимаясь в стенку сарая, как будто стараясь исчезнуть в ней.

— Это чо за баклан? Эй ты, пугало, гуляй мимо! А то и тебя оприходуем!

Ему было страшно. Ему было очень страшно. Он понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое. Если он уйдет, это непоправимое произойдет с Ольгой, и кто он и как он после этого? А если он вступится, то скорее всего это произойдет с ним и вряд ли он уйдет отсюда здоровым, хорошо если живым. Ему было страшно. Он обводил глазами весь закуток, пьяных Мысиных, съежившуюся от страха в углу кровати Ольгу. Его взгляд остановился на ее обнажившейся из под порванного платья груди.

Это решение не было осознанным. Он даже сам не сразу понял, что он сказал и что он решил.

— Ты сам… Ты сам… Петух! Петушара! Вы все петухи!

Это неосознанное решение оказалось самым правильным. Все четверо Мысиных раскрыли рты и глаза на этого оборзевшего малолетку и этого мгновения Тольке хватило.

Он шагнул к приставшему с кровати Кольке навстречу и ударил его в челюсть.

— Оля, беги, беги…

Слава Богу, успела. Ольга скрылась за углом сарая, Толька встал спиной к дощатой стене сарая. «Все, сейчас будут бить …»

Старшие Мысины уже вылезли из-за стола и перекрыли Тольке выход из закутка. Один вытащил откуда-то из-за пояса финку. Но всех опередил Колька. Он схватил лежавший на столе нож-хлеборез.

— Замочу козла!

Странно, оказывается мысли имеют размеры. Мысль в голове раскрылась крупными плакатными буквами — Нет, будут не бить, будут убивать…

Он успеть отбить Колькин удар, хлеборез прошелся по касательной, но задел руку и ее как будто ожгло.

И снова плакатными буквами в мозгу, но уже хорошо запомнившиеся слова Боцмана — «Если на тебя с кулаками, пусть хоть с десяток, значит и ты с кулаками. Ну а если по-другому …»

«Боцманскую» финку он носил с собой всегда. Тогда многие носили с собой ножи. В голенище кирзовых сапог, в которых он обычно занимался ремонтом, он даже приделал специальные кожаные ножны. Колька замахнулся хлеборезом сверху. Они с пацанами много раз учили этот подсмотренный где-то прием — подставляешь левую руку, уводишь руку противника с ножом в сторону, а сам бьешь справа в бок. Но Толька уже ничего не понимал и не помнил. И на следствии, и на суде он не так и не смог подробно рассказать, как он умудрился, как говорил какой-то адвокат — «расправиться» с тремя взрослыми мужчинами. Последнее, что помнил Толька — он подошел к зажавшемуся в угол, превратившемуся в мокрый, пахнущий мочой, плачущий мешок Валерке Мысину:

— Они же первые начали …. Ты же видел …

Дальше снова был провал.

Суд был, что называется «скорым». Тольке дали «десятку». Говорили, что ему добавили срок за какую-то драку с поножовщиной, уже там в заключении. Он так и пропал в дремучем архипелаге из зон, поселений, тюрем и лагерей. Они больше не виделись.

Глава 16. Андрей Петровский

Человека уже давно нет на свете, а только много позже появилось жаргонное слово, которое как никакое другое подходило к его внешнему виду. «Ботаник». У него действительно был ухоженный и умный вид. При этом у него не было очков и он отнюдь не выглядел маменькиным сынком. Хотя, по сути, именно таковым он и был. У Андрея, единственного в их компании, отец был фронтовиком. Разница в возрасте с матерью Андрея у него была лет десять и к моменту рождения сына ему было уже 37. Был он не здешний, а в городе остался после госпиталя, в котором проболтался целый год, с 1945 по 1946 год. Он, как и отец, и мать Фёдора, как многие из их соседей, работал на пороховом заводе.

Как делают порох, Фёдор не представлял, но с детства из разговоров родителей, знал, что на заводе большая «загазованность» и часто бывают взрывы. Если считать по знакомым, в год на заводе погибало человека два-три, а иной раз и больше. Мать Фёдора тоже работала, как она выражалась, «в газу». В этих условиях надо было отработать восемь лет, чтобы в сорок пять выйти на пенсию. Но платили за работу «в газу» хорошо и поэтому большинство старались за эту работу держаться и после этих восьми лет и после сорока пяти. А начальство, в свою очередь, держалось за ветеранов-пенсионеров, потому что они знали все тонкости процесса, практически не давали брака, да и ту же опасность взрыва чуяли каким-то непонятным образом. Жертвами заводских взрывов чаще оказывались молодые и неопытные. Как единожды, почти никогда и ничего не рассказывавший про войну дядя Паша Черепанов вдруг сказал: «Опыт на войне — это когда задницей чувствуешь когда и куда упасть, а когда встать и побежать… Но первый месяц надо просто выжить. А чувства в заднице появляются потом…» Это был самый длинный его рассказ о войне.

Отец Андрея до пенсии не дожил. Он умер после очередного взрыва на заводе и возникшего после него пожара. Наглотался ядовитого дыма. После ранения на фронте у него и так оставалась только половина легкого. Видимо, этой половины не хватило, чтобы ухватиться за жизнь.

Народу на похоронах было много. Двор возле подъезда Петровских был забит людьми. Пацаны вертелись вокруг. Для кого-то присутствовать на похоронах было в первый раз. Смотреть на покойника было страшно, но интересно. Перед тем, как погрузить гроб на машину, его перед подъездом поставили на покрытые половиками табуретки. Что-то говорили. Фёдор запомнил только, как какой-то дядька, по виду из начальства, потому что в костюме, галстуке и почему-то в белой рубахе, назвал отца Андрея настоящим «интернационалистом». Что это за слово такое Фёдор тогда не знал. Он спросил об этом Андрея, когда им было уже лет по 10, может 11.

— Так ведь папа тогда, перед тем как умер, китайца из огня вытащил — ответил Андрей.

Все стало понятно. Китайцев на заводе тогда хватало. Их привезли сразу как-то много, несколько автобусов. Жили они возле рынка в старых двухэтажных деревянных общежитиях, ходили все в одинаковых каких-то полувоенных костюмах, висящих на них как на вешалках. Хотя никого в городе ни их вид, ни поведение не удивляли, ибо всем своим видом напоминали знакомых всем зэков, разве что выражение лиц у китайцев было гораздо еще более одинаковым, чем у заключенных. На заводе