Молодой Бояркин - Александр Гордеев

ему показался вдруг таким родным и привычным, что, кажется, даже сами ноги узнали его

ступеньки, освещенные все тем же неярким фонарем.

На крыльце толкались выпускники этого года и некоторые из окончивших школу в

прошлому году. Бояркин помнил их пацанами, но теперь это были взрослые люди с усами, с

басовитыми голосами и, возможно, с серьезными планами в голове. Здоровались они

основательно, за руку, и, наверное, удивлялись, что тогдашний старшеклассник теперь уже не

такой большой, каким помнился. В их окружении Николай вовсе не чувствовал себя каким-то

героем; вся гордость убивалась мыслью, что он теперь здесь как бы не совсем дома.

Повзрослели и девчонки, сверстницы этих ребят, Анюткины подруги. С Анюткой все

девчонки чуть ли не с визгом переобнимались и затараторили о своем, но, судя по скрытным

взглядам, выведывали о брате.

В клубе Бояркин понаблюдал за знакомыми, кое с кем перекинулся словом, а когда

началось кино, вместе с Анюткой вернулся к Кореневым.

Отец с Василием дружно храпели в большой комнате на полу, Татьяна убирала посуду.

Анютка стала помогать. Николай присел сбоку, и они разговорились, помянув многие

елкинские новости.

Оказывается, на вечеринке не обошлось без происшествий. Гриня спорил с Уваровым

до тех пор, пока тот не бросился на него с вилкой. Гриня ударил его кулаком, расквасив нос и

губы. Потом вышвырнул гостя за ворота и ушел спать в амбар.

Николая тоже отправили в амбар. Там пахло, овчинами, конской упряжью и

пшеничной пылью. Гриня спал, широко разбросавшись. Бояркин столкал его, тяжелого,

вялого, на одну сторону и лег рядом. Но заснуть не мог. Выпил он сегодня чуть-чуть и хмель

от сладкого вина ощущал слабо. Сами собой перед глазами мелькали яркие, но

перепутавшиеся впечатления последних дней: седина родительских голов, новый елкинский

мост, голубоватая земля в бабушкином доме, сломленная черемуха… Глубокая

растревоженность охватила Бояркина. "А в чем все-таки смысл жизни? – неожиданно

подумал он и удивился: – Как это "все-таки"? Ведь столько уже мучительно думал об этом,

ведь, кажется, уже все решил. Решил, но все осталось нерешенным: этот вопрос, как камень

на берегу, – прокатилась через него волна, а он остался как был. (Слижут ли его волны всей

большой жизни?)

Теперь в этой новой жизни смысла не существовало до такой степени, что Бояркин

чувствовал в себе готовность даже умереть легко и без всякого сожаления… Хотя нет,

наверное, не умереть, а как бы умереть, но потом все-таки остаться и разобраться во всем; и

это правильно – в сильном человеке даже самое холодное отчаяние должно раздувать пламя

жизни. Сердце Николая колотилось и с отчаянием, и с грустью, и с нежностью. "Зачем же я

живу"? – думал он, не понимая чего больше в этом вопросе – боли или радости. Если моего

отца нет на работе, то его там не хватает. Знать бы, где именно на этом белом свете не хватает

меня".

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Утром все Кореневы, кроме Ирины с ребенком, разошлись на работу. Ирина поила

гостей чаем.

– Ну, все, сегодня поедем домой, – сказал Алексей и взглянул на сына. – Ты, наверное,

еще на кладбище пойдешь?

Николай на мгновение удивился, но тут же все выправил.

– Конечно, конечно, надо сходить, – сказал он.

Кладбище располагалось за селом на пологом склоне, открытом для солнца. Уже

начинался яростный летний зной с многозвучным стрекотанием кузнечиков. У самых ворот

Николай оглянулся, потом присел на корточки и, сузив глаза от солнца, окинул взглядом все

сияющее чашеобразное пространство села. В первую очередь в глаза бросался опять же

новый мост. Когда-то, прикидывая по опорам, Бояркин считал местность не подходящей для

моста. Как невозможно было, например, в узкий оконный проем вставить широкую раму, так

и воображаемый мост не вмещался между ломами, стоящими у самой воды, с одной стороны

и слиянием широкой протоки с рекой, поросшей в этом месте тальником, – с другой.

И вот мост стоял господином. Он был мощнее всего вокруг. Он не втискивался и не

приспосабливался, а развернулся, как хотел. Дома с берега исчезли, а голубая жилка протоки,

раньше вырезающая из поля большой остров, была передавлена одной из его ног. Без

протоки знакомой картине не хватало какой-то завершенности, как инвалиду не хватает руки,

отсохшей у плеча. Николай вспомнил рассказы о том, что раньше ребятишек пугали

батхулами – беженцами, которые якобы скрывались в темном лесу около озер на той стороне

Шунды. Но это рассказывала бабушка. Во время ее молодости лес поднимался там сразу от

речки и тянулся вдоль всего берега. Бабушка любила о нем вспоминать вслух, и Николай,

слушая ее, будто своими глазами видел тот лес, подступающий к воде вислыми ветками

ильмов, под которыми дышали прохладой темные омуты. Воображались ему полноводные,

глубокие озера с высокой, сочной травой по берегам и с желтыми карасями в глубине, мягкая

земля с шелестящими листьями, с запахом хвои, доносимым ветром даже до села. Эту

картину Николай всегда видел только в воображении, но ее потерю переживал как нечто

реальное. Отец, чье детство пришлось в основном на послевоенные годы, помнил на той

стороне Шунды только кустарник, Они еще пацанами собирали там какую-то ягоду под

названием «кузьмич». «Что за ягода, не знаю, – говорил он, – больше нигде не видел. Она

почему-то только там и росла. Может быть, ее надо было в «Красную книгу» записать».

Николай же застал за речкой плоский остров, на большой площади которого стояло

поодиночке в разных местах четыре куста боярышника. Летом на выгоревшем от солнца поле

было невозможно даже сена накосить. И под пашню оно не годилось, потому что Шунда хоть

и редко, но затопляла его. Но все же и тогда интересно было в протоке, на теплых перекатах,

брызгаясь ногами, гонять мелких серебристых гольянов. Тогда еще на поле оставалось три

озерца, усыхающих в жару до грязных горячих луж. В них были пиявки, лягушки и крупные

коричневые жуки. Сверху бегали водомеры, за которыми Николай долго наблюдал и видел

даже маленькие ямки в водяной пленке от их длинных ног. Тогда было любопытно –

намокают ли у этих «таракашек» ноги. А сосед – дряхлый старик Петруня, передвигающийся

только с батожком и запутавшийся в собственной памяти, сказал как-то, что в них водятся

караси, но, сколько ни закидывал потом Николай в те озера удочку, ничего, кроме тины, да

старой травы, нанесенной туда ветром, не поймал, А Петруню в то же лето ударил родимец,

он упал лицом в ручей, протекающий