Философия в будуаре - Сад Де

Эта абсурдная мораль предписывает нам возлюбить ближнего, как самого себя.

Разумеется, не было бы ничего более возвышенного, когда бы фальшь можно было выдать за красоту. Речь не о том, чтобы любить ближнего, как самого себя, ибо это противоречит всем законам Природы (а лишь её голосу мы должны внимать, что бы мы ни делали), речь идёт только о том, чтобы любить ближних, как братьев, как друзей, ниспосланных нам Природой, с которыми мы, в республиканском государстве, должны уживаться значительно лучше, тем более, что исчезновение дистанций между людьми будет только укреплять связи между ними.

Пусть же человеколюбие, братство, благожелательность лежат в основе наших взаимных обязанностей, и пусть каждый выполнит их с той энергией, которую дала ему Природа. И не будем хулить, а тем более наказывать тех, у кого похолоднее темперамент или язвительней характер, кто не замечает в этих трогательных общественных взаимоотношениях той прелести, которую находят в них другие. Ибо мы должны согласиться, что пытаться заставить всех подчиняться единому закону будет явной нелепостью подобные смехотворные действия уподобились бы поведению генерала, который одел всех солдат в форму одного и того же размера. Величайшей несправедливостью является требование, чтобы люди, обладающие разными характерами, подчинялись одному и тому же закону - то, что хорошо для одного, вовсе не является таковым для другого.

Следует признать, что невозможно установить столько законов, сколько существует людей, но законы могут быть мягкими и в столь малом количестве, что все люди, каким бы характером они ни обладали, легко им подчинятся.

Более того, я бы потребовал, чтобы эти немногочисленные законы можно было подлаживать ко всему разнообразию характеров. Те, кто составляют свод законов, должны положить в основу принцип применения их в большей или меньшей степени, в зависимости от человека, о котором идёт речь. Было доказано, что некоторые добродетели чужды определённым людям, подобно тому, как некоторые лекарства не подходят людям с определённой конституцией.

Итак, разве это не будет верхом несправедливости, если вы используете закон, чтоб карать человека, который просто не в состоянии закону подчиниться?

Разве попытка заставить слепого различать цвета не является аналогичной несправедливостью?

Эти начальные принципы подводят нас к необходимости установления мягких, гибких законов, а главное - к избавлению навсегда от жестокости смертной казни, потому что закон, который покушается на человеческую жизнь, является безжизненным, несправедливым, недопустимым. Это вовсе не значит, и это будет объяснено ниже, что нет таких случаев, причём в большом количестве, когда люди, не нанося оскорбления Природе (и я это продемонстрирую позже), убивали друг друга, пользуясь прерогативой, данной их общей матерью Природой. Но закон не может получить подобную власть, потому что он, холодный и бездушный, должен быть чужд страстям, которые способны оправдать жестокий акт убийства. Человека вдохновляет на поступки Природа, которая может простить ему убийство, закон же, напротив, всегда находится в противоречии с Природой, и не имея с ней никакой связи, не может получить разрешение на те же крайности, ибо, не имея тех же побуждений, закон не может иметь те же права. Всё это тонкие и существенные различия, которые ускользают от большинства людей, потому что лишь немногие обладают склонностью к размышлению. Но мои доводы будут осознаны и приняты к сведению людьми просвещёнными, которым они адресованы. Я надеюсь, что они окажут влияние на новый свод законов, который нам готовят.

Вторая причина, по которой следует покончить со смертной казнью, заключается в том, что она никогда не могла обуздать преступления, ибо они ежедневно свершаются вблизи эшафота. Избавиться от смертной казни следует и потому, что трудно придумать более бессмысленные расчёты, когда одного человека убивают за то, что он убил другого, и получается, что стало не одним человеком меньше, а, вдруг, двумя - такого рода арифметика годится только для палачей и глупцов.

Таким образом, вред, который мы можем принести нашим собратьям, может быть сведён к четырём типам: клевете воровству преступлениям, проистекающим из распутства, которые могут неприятным образом влиять на людей и убийству.

Все эти преступления считались самыми страшными при монархии, но являются ли они столь же серьёзными в республиканском государстве? Вот это мы и собираемся проанализировать с помощью светоча философии, ибо такое исследование может быть осуществлено только при его сиянии. Да не упрекнут меня в том, что я являюсь опасным новатором пусть не говорят, что я своими писаниями стараюсь ослабить раскаяние в сердце преступника, что моя гуманная этика порочна, поскольку она защищает те же преступные наклонности. Я хочу официально заявить, что у меня нет таких извращённых намерений, я лишь излагаю идеи, которые открылись мне ещё при достижении сознательного возраста, и обсуждению и воплощению которых в течение многих веков противился бесчестный деспотизм тиранов. Тем хуже для тех, кто подвержен дурному влиянию какой-либо идеи тем хуже для тех, кто не способен усмотреть ничего, кроме вреда, в философских размышлениях. Кто знает, быть может, их развратило чтение Сенеки и Шаррона? Нет, вовсе не к ним я обращаюсь, я говорю только для тех, кто способен выслушать меня до конца - они прочтут меня, ничем не рискуя.

Искренне сознаюсь, что я никогда не считал клевету злом, особенно при таком государственном устройстве, как наше, где все мы, более тесно связанные, сблизившиеся друг с другом, испытываем, очевидно, интерес больше узнать друг о друге. Одно из двух: либо клевета присуща поистине испорченному человеку, либо она не чужда и человеку добродетельному. Согласитесь, что в первом случае нет большой беды, если мы обвиним в незначительном проступке человека, уже погрязшего в более страшных грехах. При этом проступок, который мы не считаем за преступление, лишь выявит истинное преступление, совершённое злодеем, и полностью разоблачит его.

Предположим, что над Ганновером нездоровый воздух и что, отправляясь в этот город, я рискую большим, чем заболеть простой лихорадкой. Могу ли я сетовать на человека, который сказал мне для того, чтобы я туда не ехал, что в Ганновере свирепствует смертельная болезнь? Конечно же, нет ведь, пугая меня большим злом, он спас меня от меньшего.

Если же, напротив, добродетельного человека оклеветали, то пусть его это не тревожит, ему нужно лишь полностью раскрыться, и яд клеветы вскоре поразит самого клеветника. Для нравственного человека клевета является лишь испытанием его чистоты, после которого его добродетель станет блистать, как никогда прежде. Кроме того, его личные неприятности послужат республиканским добродетелям и умножат их, ибо этот достойный и чуткий человек, уязвлённый несправедливостью по отношению к нему, посвятит себя дальнейшему развитию добродетели он захочет победить клевету, от которой, как ему казалось, он был защищён, и его благородные поступки станут ещё более энергичными. Таким образом, в первом случае клеветник достигает благоприятных результатов при помощи преувеличения зла в некоем опасном объекте его нападок, а во втором случае результат оказывается совершенно замечательным, поскольку добродетель вынуждают проявить себя в полной мере.

А теперь позвольте узнать, с какой стати бояться клеветника, особенно в государстве, где так важно выводить злодеев на чистую воду и увеличивать могущество добропорядочных граждан? Посему давайте всячески воздерживаться от заявлений, порочащих клевету мы будем рассматривать её, с одной стороны, как фонарь, а с другой стороны, как стимулятор - в обоих случаях нечто весьма полезное. Законодатель, чьи идеи должны быть столь же значительны, как и труды, которым он себя посвятил, не должен заботиться результатами этого преступления, которое совершается только против отдельного человека.

Законодатель должен рассматривать эффект, производимый клеветой, широко, всеобъемлюще, и тогда я поручусь, что он не найдёт в ней ничего, достойного наказания. Пусть он попробует найти хотя бы тень справедливости или намёк на неё в законе, который бы наказывал за клевету. Но если, наоборот, он будет поощрять и вознаграждать за клевету, законодатель предстанет человеком необыкновенно цельным и справедливым.

Воровство является вторым нравственным проступком, который мы хотели рассмотреть.

Если мы взглянем на историю древних времён, то мы увидим, что воровство поощрялось и, более того, вознаграждалось во всех республиках Греции.

Спарта и Лакедемон открыто покровительствовали ему другие народы рассматривали воровство как воинскую доблесть. Несомненно, что оно питает храбрость, силу, ловкость, такт - словом, все добродетели, необходимые республике, а значит - и нам самим. Скажите мне без предвзятости: разве воровство, суть которого - стремление распределить богатство поровну, следует клеймить позором, особенно в настоящее время, когда наше правительство стремится к установлению равенства? Совершенно определённо, что нет: воровство способствует равенству и, что более важно, делает более трудным сохранение имущества. Когда-то существовал народ, который наказывал не вора, а того, кто позволял себя обворовать, дабы научить его беречь своё добро. Это приводит нас к более широким обобщениям.