Современный чехословацкий детектив - Эдуард Фикер

Зато соседняя комната — Бедржиха, — точно такая же по размерам, была забита мебелью. И если, несмотря на двухдневное отсутствие пани Ольсецкой, там был еще порядок, то, верно, только потому, что со вчерашнего утра у Бедржиха Фидлера не было ни времени, ни желания его нарушать. Но на диван-кровати подушки были разбросаны, простыни сбиты, свидетельствуя о беспокойной ночи. На письменном столе у окна высилась стопка журналов, преимущественно по специальности, и лежало несколько книг. За этим столом Фидлер, наверное, часто работал при свете настольной лампы. Или погружался в думы, а то читал, усевшись в кресло под большим торшером. Была у него и пишущая машинка. На столике для цветов под стеклом — фотографии сына и умершей жены. Возле двери столик с телефоном. Радиатор газового отопления казался здесь уже лишним. Большой секретер с узеньким шкафчиком сбоку еле втиснулся. В секретере — целые залежи альбомов с фотографиями, неровные ряды книг. На крышке секретера — глобус, настольные часы и несколько фотоаппаратов. На стене картина маслом, изображающая пристань на Темзе. Окно затянуто тюлем. Общее впечатление — что здесь всего слишком много, глаза разбегаются, трудно сосредоточиться на чем-либо.

Отец и сын жили бок о бок — и каждый совершенно по-иному.

— Разрешите позвонить? — спросил я.

— Пожалуйста, — с тупым безразличием отозвался Фидлер.

Я набрал номер своего отдела.

— Немедленно пришлите сюда двух человек. С бумагами.

Фидлер сел в кресло под торшером. Брови его теперь не были подняты дугой. Если я правильно догадался, что поднятые брови для него нечто вроде плотины, задерживающей проявления его взволнованности, то в эту минуту ничто не волновало Фидлера. Какое-то новое чувство заморозило или разрушило все прежние.

— Если под «бумагами» вы разумеете мои письма в Англию, — устало проговорил он, — то не стоило труда. Они мне уже не нужны. Мне теперь вообще ничего не нужно.

— Вам нужно одно, — возразил я. — Встряхнуться, поступать разумно и говорить правду.

Он не ответил. Опершись на подлокотник кресла, опустил голову на ладонь и закрыл глаза. Он отдыхал. Игнорировал меня.

— В сущности, — произнес он так тихо, что я с трудом расслышал его, — я душевно нездоров. Надеюсь, это достаточно разумное суждение. — После этого он уже ни разу не шевельнулся.

Я терпеливо ждал своих людей. Порой стекла закрытого окна слабенько дребезжали, сотрясаемые уличным движением. Шум неприятно контрастировал с мирным видом на травянистый откос, видневшийся из окна. И это еще в воскресенье! Что же тогда тут делается в будни, когда движение куда больше? Фидлер не проявил ни малейшего интереса, когда наконец-то прозвенел дверной звонок. Я пошел открывать и впустил двух сотрудников своего отдела.

Фидлер не обратил на них внимания. Догадывался, наверное, что его ждет.

Один из вошедших протянул мне ордер, и когда я внес в него фамилию и подписался, он подошел к Фидлеру.

— Вы пойдете с нами. Одевайтесь.

Фидлер даже не пошевелился. Я подошел к нему сам. Положил руку ему на плечо.

— К этой мере, пан Фидлер, я прибегнул по двум причинам, — сказал я. — Во-первых, чтобы подвергнуть вас официальному допросу, а во-вторых, чтобы помешать вам совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, которым вы все равно ничего не достигнете. Вставайте.

Я отвел руку, которой он подпирал голову. Утратив опору, голова бессильно упала набок. Вслед за нею склонилось набок и все его тело.

Бедржих Фидлер был мертв.

13

Мы вступили в неравную борьбу со смертью. Мои сотрудники отнесли его в машину, я тем временем позвонил в больницу — так получалось скорее. Судя по последним словам Фидлера, я вправе был заподозрить отравление. Он воспользовался минуткой, когда мое внимание отвлеклось, и проглотил что-то. Я предупредил врачей, что Фидлер отлично разбирался в фотохимикалиях — чтоб они могли как можно скорее сориентироваться и принять эффективные меры. Сам я еще задержался в квартире. Потом запер ее, а ключи взял с собой.

Все усилия вернуть Фидлера к жизни оказались тщетными. Что-то напрочь парализовало сердечную мышцу.

— Вскрытие покажет, — проворчал патологоанатом, мой хороший знакомый, с которым я, однако, встречался преимущественно при таких вот печальных обстоятельствах. — Если он был специалистом, как вы говорите, то, несомненно, мог пользоваться в работе средствами, к которым обязательно прикладывается предостережение насчет того, что может произойти, если кто вздумает полакомиться ими. Вот он, видать, и сделал из этого выводы. Послезавтра можете хоронить.

Карличека мы не стали беспокоить. Сам он не появлялся — значит, отдыхает еще. Впрочем, с тех пор, как он удалился на отдых, прошло не так много времени. Скала полагал, что Карличек объявил бы смерть Фидлера последним примером его эмоционального героизма.

— Это я наперед знаю, — добавил он, — а посему сей потомок доктора Фауста нам пока не нужен.

Возможно, то был действительно один из эмоциональных подвигов Фидлера. Но какое чувство заставило его принять яд? То, которое у него возникло, когда он узнал о любовной интрижке Мильнеровой? Я не забыл, до чего претил Фидлеру гедонизм фотогеничной вдовушки. Но в данном случае я склонен был думать, что Фидлер, покончив с собой, стремился чего-то избежать. Его ложь осталась неопровергнутой. Если все свои действия он предпринимал ради сына, то и самоубийство его было в интересах сына. Фидлер защищал его, но почувствовал слабость своей обороны, разглядел свои оплошности — и решился на вечное молчание. Ибо — в этом я был уверен, и он, вероятно, тоже — на первом же допросе из-под наносов лжи и притворства всплыла бы истина.

Группа Скалы — за исключением Карличека — снова отправилась на квартиру Фидлера с заданием искать главным образом химикалии. Я не пошел с ними.

Под вечер я получил странное донесение.

Сорок пять минут назад Вера Климова вышла из дому и взяла такси на ближайшей стоянке. Но прежде, чем она уехала, с ней заговорил наш наблюдатель.

Он растолковал девушке, что мы не имеем права ограничивать свободу ее передвижений, однако в ее же собственных интересах нам надо знать о них. Пока не разыскан Арнольд Фидлер, мы не можем выпускать ее из поля зрения. Так что, если она не согласна на иное, ему придется следовать за ней на машине. Вера язвительно осведомилась, что имеется в виду под словом «иное».

Наш сотрудник ответил, что под этим подразумевается ее согласие на то, чтобы он поехал вместе с ней. Вера благосклонно разрешила. Она старалась держаться как благородная дама. Заявила, что считает своего провожатого человеком надежным, ибо его рекомендует само служебное удостоверение, и пригласила сесть рядом с собой в такси, добавив, что разрешает провожать себя, пока у того силенок хватит.

Таксист подвез необычную парочку к британскому посольству. Тут Вера простилась, объяснив, что она-то приглашена некоей значительной особой на чашку чая, а он — нет. Уплатив за проезд, она вошла в посольство, а наблюдатель остался на улице.

После этого таксист охотно и очень быстро подвез к нам постового в форме, который и доложил ситуацию.

Я решил, что наблюдатель должен остаться у здания посольства и ждать Климову. На всякий случай послал к нему еще одного человека.

Нет, все-таки интересно, до чего быстро подружилась Элизабет Госсарт с Верой Климовой! Приглашение на чай, конечно же, могло исходить только от нее. Видимо, Госсарт сделала это предложение, когда везла Веру домой. Тогда возможно, что Карличек не так уж далек от истины, предполагая, что Арнольд Фидлер скрывается в английском посольстве.

Сам я отправился на квартиру Климовой. Почему-то мне никак не удавалось сохранять спокойствие, вернее, непреклонность духа. Со вчерашнего дня настроение мое основательно изменилось, причем к худшему. Сияющий летний день, теплый и радостный даже под вечер, казался мне окутанным какой-то странной грустью — и это несмотря на то, что навстречу мне попадались люди с целыми охапками цветов, много детей, мальчиков и девочек, похожих на пестрых бабочек. Она была завоевана в боях, эта жизнь, и заслуживала того, чтобы ее защищали от ползучих страхов. Но на все это падала тень трагедии Фидлера, омрачавшая даже солнечный свет. Сам ли бросился Фидлер навстречу злополучной участи или его толкнула какая-то чужая сила? Он жил и умер как достойный жалости бедняга. По всей видимости, его захватил своим колесом и вверг в пропасть профессиональный шпионаж, служащий совершенно иным интересам, чем были его собственные. Он погиб потому, что не понял вовремя простую закономерность: подрывая или допуская подрыв строя своего общества, человек неминуемо подрывает и губит собственное существование. От этого не уйдешь. Самоубийством Фидлер изобличил себя. В чем точно — мы еще не знали. Но он себя изобличил. Избрал бегство такого рода, чтоб сделаться недосягаемым. Ускользнуть. Будь у него чистая совесть или будь на его счету только ошибки, в которых он, кстати, частично признался, он бы этого не сделал. Надо рассуждать трезво. Его слепая, преданная отцовская любовь тоже не могла дать такую серьезную трещину от того только, что́ он узнал из очной ставки Арнольдовых любовниц. Допустим, Бедржих Фидлер до смерти стыдился самого себя; хорошо. Допустим, его убила его собственная ненормальная чувствительность. Но зачем он тогда отдал мне «зажигалку», зачем рассказал ее историю, дав тем самым серьезные доказательства антигосударственной деятельности сына? Он мог спокойно оставить ее в кармане и тем обратить подозрение на самого себя! После смерти ему ведь было бы все равно...