Избранное - Майя Ганина

Двадцать девять.

Полковник Назаров Н. К. Погиб в 1941—1945. На ленте, перевившей железный венок, написано: «Jūs visada gyvi» — «Вы всегда живы».

Шесть неизвестных воинов. Погибли в 1941—1945.

Лейтенант медицинской службы Гудкова М. Г. Погибла в 1941—1945.

Наверное, ее звали Мария.

Полковник Бузырин И. В. 1908—1944.

Он мой ровесник, хотя я родилась на двадцать лет позже.

Рядовые:

Барниев П. П., Поварин Г. А., Ванаев Я. А., Шубин, Сиходеев В. Погибли в 1941—1945.

Вот и всё… Я не знала никого из тех, кто здесь похоронен.

Зато я знала Лешку.

Осенью сорок второго года я поступила на первый курс механического техникума. Сначала Лешка и его друг Илья нравились мне одинаково, но потом я влюбилась в Лешку. Случилось это так.

Как-то я «отоваривала» мясо и жиры в магазине, к которому были прикреплены наши карточки. Очередь шла медленно. Продавцы выстригали и подсчитывали талоны, покупатели следили, чтобы стрелка весов приходилась точно на нужное деление: голодная весна сорок второго года научила нас беречь крохи.

Я слушала, о чем судачат вокруг бабы, и, покачиваясь вместе с монолитом людей — почему-то тогда было принято стоять, навалившись на передних, — продвигалась к прилавку. К тому времени мы, подростки, уже были натренированы терпеливо стоять в очередях.

Тут я почувствовала, что на меня кто-то смотрит, и обернулась. Это был Лешка. Он сразу же отвернулся, но потом взглядывал еще два раза. Я подумала, что, наверное, нравлюсь ему, и влюбилась.

На переменках девчонки обычно парами прогуливались по коридору, ребята либо толклись возле дверей, либо торчали в аудиториях. Если мне удавалось увидеть Лешку хотя бы на одной из перемен — это мгновение было словно какой-то вспышкой, неожиданным счастливым ударом. После не сразу налаживалось дыхание и биение сердца. Это было событием.

Однажды Лешка не пришел. Я угадала это, едва мы с Маргариткой прошлись по коридору. Обычно, если я и не слышала его голос в аудитории, все равно как-то зналось, что он здесь. Но теперь я чувствовала, что его нет, даже заглянула, чтобы убедиться, в дверь — ни Лешки, ни Ильи не было.

У меня похолодели ноги и ладони, я кое-как доплелась домой, легла. Утром я все же поднялась. Лешка не пришел опять, но пришел Илья. Мы с Маргариткой опять ходили по коридору, я глядела на Илью, мне было пусто, но покойно.

На третий день Лешка пришел, я встретила его два раза: на первой и четвертой перемене.

Не знаю, выглядела ли я тогда хорошенькой, все мы, наверное, были одинаковы — голодные худущие девчонки сорок второго года. Но я знала точно, что нравлюсь Лешке. Последнее время он обязательно стоял возле дверей на переменах и, когда мы проходили мимо, встречался со мной глазами. Я теперь даже пробовала делать вид, что мне будто бы все равно, — глядела в сторону, но Лешка тогда просто уходил, и я бывала наказана.

В один из дней ноября нам объявили, что надо разгрузить баржи с капустой в Южном порту. Мне можно было не ехать из-за больного сердца, но, поскольку на разгрузку отправлялся и Лешкин курс, я поехала.

И сейчас помню огромный склад, замусоренный капустным листом, запах подгнивших овощей, бурты картофеля и баржи с капустой на причалах.

Прежде всего мы до тошноты наелись капусты и длинных кочерыжек, остругивая их, как палки. Потом принялись за разгрузку. Перекинули доску на берег, сделали цепочку — и кочаны пошли по рукам. Старшекурсники работали на других баржах, но я знала, что Лешка где-то недалеко, и была довольна и тем.

Вдруг кто-то прыгнул с берега в нашу баржу — прямо под собой я увидела Лешку. Он поднял кочан и кинул мне:

— Держи!

Я поймала, передала дальше, даже не удивившись, что вижу Лешку, что это он сказал «держи», первый раз обратившись прямо ко мне. Я схватила и тот кочан, что передали по цепочке, после поймала Лешкин, потом опять тот, что передали, потом снова Лешкин… Я улыбалась, не успевала дышать, слышала, как холодеют губы и ломит в плече и в запястье левую руку.

А потом я очнулась в каморке сторожа, там было жарко натоплено, но меня так тряс озноб, что стучали зубы. В дверях стоял Лешка и смотрел на меня. У него были впалые румяные щеки, чуть вывернутые яркие губы и широкая нежная шея, видная в вороте футболки. В его глубоко посаженных сощуренных глазах было любопытство здорового звереныша, почуявшего смерть.

Я услышала, как часто, невесомо-поверхностно трепыхается сердце, взбалтывая что-то посередине груди. Окоченевшие ноги стянуло. Услышала, как неуловимо теряется время, заглушаемое этим трепыханием. Я задергалась, пытаясь подняться. Дома мать часто ругалась, когда я старалась не отставать от подруг: «Прыгай, прыгай, перекроется клапан — и подохнешь!..» Но только сейчас я поняла, что это жутко — умереть. Я подняла руку и медленно провела ладонью по лицу, ощупав щеки и нос, потом по шее, по груди. Лицо было мягким, но ледяным, нос будто заострился. Я закрыла глаза, сглотнув спазму ужаса.

Когда я их открыла, Лешка все еще стоял и смотрел на меня.

— И ты тоже умрешь! — закричала я Лешке. — Ты, наоборот, умрешь, а я нет!.. Бабушка мне говорила, что скрипучее дерево долго скрипит!..

Я потеряла сознание.

Больше Лешку я не видела. Месяц провалялась в больнице и дома, а в декабре двадцать пятый год призвали. Лешка и Илья погибли в марте сорок третьего года.

Благоухает сосна, разогретая солнцем, сухо и хвойно пахнет подстил. Он немножко пружинит и покалывает пальцы, когда я опираюсь на него ладонью. Трава холодит ладонь. Это свежая трава, уже насосавшаяся влаги, поэтому она холодная, а иглы теплые. Трава еще мелкая, трудно разобрать, что во что вырастет. Крошечные, вырезанные по краям, как нож для хлеба, листья одуванчиков, круглые — подорожников, шершавый листочек медуницы…

Тонкий горьковатый запах идет от земли — так пахнет разогретое солнцем тело. Сосны водят вершинами по небу, иглы выпрямляются под солнцем, наливаются соком…

Соснам хорошо на этой земле. И мне неплохо. Когда я хожу по здешнему песку, мне хочется улыбаться.

А покойники в этой почве превращаются в мумии. В Вильнюсе, в подвалах доминиканского собора, я видела толпу черных, словно обожженных светом одной бомбы, людей. Все они умерли самым обычным образом лет триста назад и лежали в гробах, пока кто-то не использовал гробы на топливо. Потом кто-то другой собрал трупы в дальнем подземелье. Одежда истлела, а плоть просто почернела и усохла — крепкая и чуть влажная на ощупь. Ладони у мумий приподняты над грудью: указывают точный объем воды, испарившейся из клеток. Один находчивый монах вложил женщинам в предполагаемые объятия детей и демонстрировал сие трогательное зрелище не бесплатно.

Трудно оторвать взгляд от этой жуткой груды. Известно, что всех великих загадка смерти интересовала необыкновенно. Я не великий человек, но эта загадка тоже таит для меня притягательный интерес. Теперь, когда смерть, кажется, немного выпустила меня из своих лап, я разрешаю себе приближаться к местам, где она попировала…

Озеро чуть взъерошено ветром. В скошенных рыжих камышах еще зимуют две лодки. Над озером — костел. Он довольно убогий по архитектуре, похож на тюрьму или на казарму, но отсюда глядится хорошо: темно-красный кирпич на голубом небе и шпиль с крестом.

Я сажусь на скамейку, жую кусок хлеба с колбасой. Подходят дворняжки: одна ростом с большую овчарку, другая совсем маленькая, гладкая. Я часто вижу их вместе осматривающими мусорные урны и помойные баки. Не знаю, что питает эту неравную дружбу, — наверное, просто не из кого выбирать.

Большая шевелит вислыми ушами, преданно смотрит мне в рот, повизгивает, вздрагивает хвостом. Я, не торопясь, продолжаю есть: всех голодных не накормишь.

Собаки разочарованно уходят. Маленькая подбирает что-то в траве. Большой пес громоподобно взлаивает, в его глазах господское недоумение. Маленькая роняет находку. Со временем она поймет, что одной жить спокойнее.

На руку мне падает капля. Я поднимаю голову. Надо мной береза, у ней тонкие ветки с нежными длинными сережками. Они струятся на ветерке, словно водоросли, влекомые водой. Это березовый сок капнул мне на руку.

Я лежу в номере гостиницы. Наверное, теоретически лежать в праздничный вечер одной в номере скучно. Но мне не скучно.

Мне приятно чувствовать, как чуть гудят отяжелевшие от ходьбы ноги, чуть кружится голова от переизбытка кислорода. Надо сказать, что совершенно плотское, ощутимое как сытость наслаждение мне доставляет чистый воздух, красота земная, не испорченная еще человеком, и одиночество.

Я лежу, разглядываю ногти с голубоватыми лунками: набегалась… Можно подойти к зеркалу, увидеть скуластое светлобровое лицо, коротко подстриженные соломенные волосы, белую шею. Сколько мне? Двадцать девять? Тридцать шесть?.. Глупо, но в этом тоже доля приятного: не помнить, сколько тебе лет.