Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф. Борис Корнилов. Владимир Луговской - Захар Прилепин

— Хорошо, идём домой, — отвечаю.

Сняла грим, сменила платье — пошли. Не знаю, как это со мной случилось. Не знаю, как мог Мариенгоф, взрослый мужчина, захотеть этого. Потом боялась пойти в театр, была уверена, что на доске висит приказ о моём увольнении. Пришла, приказа не увидела, но все от меня отворачивались, никто со мной не разговаривал.

Только впоследствии кто-то рассказал, какой был конфуз. Вёл программу Владимир Соколов, человек умный и острый. Объявил наш номер, а ему из-за кулис шепчет Румнев: “Её здесь нет!” Соколов ему, тоже тихо: “Бегите к ней, наверно, она копается ещё в своей уборной…” И он стал, как заправский конферансье, смешить публику, был очень находчив в шутках, а когда меня всё-таки не нашли, объявил:

— Испарилась!

Все снова посмеялись. Он объявил следующий номер.

Когда мне это рассказали, у меня застыла кровь в жилах. Она стынет у меня и сейчас, когда я это вспоминаю. И, представьте себе, Таиров не ругал меня, не грозил, — только отворачивался».

Таиров-то ладно — а с мужем как? С мужем что?

Нет никаких сведений о том, что Никритина давала Мариенгофу поводы для ревности. Друг семьи, Рюрик Ивнев, в 1932 году в своём дневнике цитирует Чехова: «Но ни в чём её талантливость не сказывалась так ярко, как в её уменье знакомиться и коротко сходиться с знаменитыми людьми». И тут же поясняет смысл приведённой цитаты: «Написано точно про Мартышку Мариенгофа».

Но в этой цитате вовсе не идёт речь о распущенности Никритиной — тут разговор совсем о другом: Ивнев удивлялся, насколько легко она вводит в круг друзей (в первую очередь, думается, друзей семейных) тех, к кому большинство даже подойти стесняется.

В любом случае, ревностное чувство Мариенгофа вовсе не ослабевало, но лишь крепло с годами, принимая формы почти патологические.

В книге Ларисы Сторожаковой «Мой роман с друзьями Есенина» Анна Никритина делится с подругой тайным рассказом о том, как милый Толя душил её от ревности, а она хрипела: «Дверь закрой, соседи увидят…»

Душил! Вот тебе и «Шекспир» — которым Таиров Мариенгофа обзывал. От Шекспира до персонажа Шекспира — один шаг.

В 1937 году, в «Записках сорокалетнего мужчины», Мариенгоф почти дрожит от мужского бешенства: «Не пускайте себе в душу животное! Я говорю о женщине». И еще: «Все женщины распутны. А так называемые верные жёны ещё хуже неверных, потому что в сердце своём, в мыслях, изменяют чаще и бесстыдней». И вот так ещё: «Всё дело в том, что у женщины душа помещается чуть пониже живота, а у нас несколько выше».

Эти «Записки…» все пронизаны острейшим, мстительным чувством к женщине. Но ведь у Мариенгофа была только одна жена, и ни о каких его романах на стороне ничего не известно: судя по всему, он был из породы однолюбов.

В 1939 году Мариенгоф пишет:

Как же быть-то?Расстаться что ли?Ну ударь!Закричи!Что-нибудь разбей.Ты моя до физической боли,До мозга моих костей.

В том же году, в следующем стихотворении (одного не хватило выговориться) кричит:

И ты такая же,И ты.Боюсь подуматьИ сказать.Какие чистые черты!Какие ясные глаза!Как чёрный узел развязать?Я не сумею,Не смогу,И эти губы тоже лгут,И эти тоже лгут глаза.Уж ты поведай мне,Открой.Большое ль счастье принеслоТобой содеянное зло,Боль, причинённая тобой?

Вроде бы не имеет прямой автобиографической отсылки стихотворение «Внезапный ужас буржуа», но и оно о том же:

Хожу полжизни с этой дамой под руку,И даже сплю я с этой дамой рядом,И ссорюсь, и мирюсь, и вместе утоляю голод,Имею сына от неё, кончающего школу,И дочь с развратными глазами, —Но ничего не знаю в этой даме.

У него ещё десятки таких строк.

И не осталось слёз,Чтобы заплакать,И крика,Чтобы закричать, —Спасительна молчания печать, —А мы всё говорим и говорим.

Следующее:

Ты мучаешь меня невероятно,Ты для меня, как кошка, непонятна.

Ещё:

Что — лучше знать или не знать,Жить утешительным обманом,Считать: какая белизна!Где проклято и окаянно.

И, наконец, совсем откровенное, и в этой откровенности почти беспомощное:

Живу то ненавидя,То любя,То полон веры,То сомненья, —Мне кажется, что ты моё творенье,Мне кажется, я выдумал тебя.…………………………Ну чем, ну чем ты так горда:Ногами длинными?И пальцами худыми?Что голова, как в сером дыме?И круглыми глазами цвета льда?А падать, жертвовать, страдать тебе дано?Дай за соломинку схватиться, утопая.Как стало вкруг тебя темно,Когда прозрела страсть слепая.

Такие штуки, кажется, только непереносимо для себя и невыносимо для других влюблённый человек может выкидывать.

И обманутый, впавший в истерику и муку, муж.

Яростные отношения Мариенгофа и Никритиной были разломаны пополам самым страшным событием, что может случиться в жизни любящих людей.

Их сын Кирка, Кирилл, был парень удивительный, с ясной головой, о чём говорят его дневники, замечательно красивый, спортивный — сохранились фотографии, передающие, насколько он был полон очарования.

Кирку должен был крестить Есенин — но не сложилось.

Странным образом Кирилл чем-то неуловимо похож на поэта и самоубийцу Бориса Рыжего — не столько даже чертами лица, сколько каким-то общим ощущением.

Мариенгоф пишет в воспоминаниях:

«Я считал, что отец должен являться высоким и непререкаемым авторитетом для своего сына. А для этого отец обязан лучше сына играть в шахматы, в теннис, в волейбол <…>

А случилось так: уже в шестнадцать лет Кирка лучше меня играл в шахматы, лучше в теннис. Он был первой ракеткой “по юношам” ленинградского “Динамо”. Лучше плавал и прочёл уйму стоящих книг. Хорошо говорил по-французски, по-немецки и читал со своей англичанкой “Таймс”…»

Однажды Мариенгоф и Никритина пошли ночью прогуляться — до Невского. А потом ещё квартальчик. Такие ночные прогулки тоже, как мы знаем, совершают чаще всего романтично любящие друг друга люди.

Когда вернулись, обнаружили, что их сын — повесился.

Ему шёл семнадцатый год.