Думы - Кондратий Федорович Рылеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В споре о рылеевских думах за различным решением жанровых проблем крылось различие социальных и эстетических позиций, разное понимание задач литературы на современном этапе общественной борьбы и художественной эволюции. Это был спор о путях развития поэзии, об идейной позиции художника, о литературе и действительности.
Спор этот начался откликом на появление дум, содержавшимся в статье А. А. Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823). Бестужев был весьма лаконичен по причине, которую тут же объяснил: «Долг скромности заставляет меня умолчать о достоинстве его (Рылеева. — Л. Ф.) произведений». Ограничившись одной фразой, Бестужев, однако, сумел сказать ею очень много. «Рылеев, сочинитель дум, или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков» (ПЗ, 1823, стр. 29). Бестужев помогал читателю понять рылеевские думы именно так, как того хотел их создатель.
Это не могло не вызвать сопротивления критиков, настроенных иначе, чем издатели «Полярной звезды». «Дума не есть исторический гимн и не всегда служит к прославлению подвигов и доблести предков, — возражал Бестужеву рецензент «Русского инвалида» К. (В. И. Козлов). — Гимны суть похвальные, торжественные песни; а в думах излагаются уединенные размышления исторических лиц, тайные их намерения, борения противуположных страстей, угрызения совести и нередко такие чувства, кои не имеют в себе ничего ни торжественного, ни похвального. Дума есть особливый род поэзии, взятый из польской литературы и который требует еще своей теории» (РИ, 1823, ? 6, 8/1). Это витиеватое рассуждение имело весьма определенный подтекст, направленный на дискредитацию дум и уменьшение их воздействия на читателя. Никакой, дескать, «новой тропы» Рылеев не «пробивает», и лишь заимствует жанр из польской литературы.
Это выглядело суровым обвинением в глазах современников, убежденных, что «новые жанры складываются в результате тенденций и стремлений национальной литературы, и привнесение готовых западных жанров не всегда целиком разрешает эволюционную задачу внутри национальных жанров»[81]. Оппонент Бестужева утверждал, таким образом, что Рылеев обратился к жанру, не соответствующему той цели, которую он перед собой ставил.
Учитывая этот подспудный смысл замечаний Козлова, можно понять, почему с такой энергией и резкостью обрушился на него Бестужев. «Во всей этой теории, которой никто от г. К. не требовал, не нахожу и тени правдоподобия. Во-первых, г. К. смешал сказанное мною о думе с тем, что сказано о Рылееве; а Рылеев, могу уверить, совсем не дума и не гимн. Во-вторых, вопреки г. К., гимны в Греции, равно как и исторические думы в Польше[82], введены были с одинаковою целию, т. е. для пения. В-третьих, дума не всегда есть размышление исторического лица, но более воспоминание автора о каком-либо историческом происшествии или лице и нередко олицетворенный об оных рассказ. Лучшие думы Немцевича в том порукою. Далее, в польской словесности дума не составляет особого рода: поляки сливают ее с элегиею[83]. Но как у нас введена дума Рылеевым, то, по его словам, и самым произведениям[84] думу поместить должно в разряд чистой романтической поэзии. Впрочем, она составляет середину между героидою и гимном» (СО, 1823, ? 4, стр. 183-184).
Бестужев прежде всего энергично отстаивает своеобразие рылеевских стихов. «Возбуждать доблести сограждан подвигами предков» — это цель Рылеева, а не любой думы или любого гимна. Рылеев отнюдь не повторяет в своем творчестве гимн, каким он был в Греции, или историческую думу, какой она была в Польше. Именно так нужно понимать его слова, что Рылеев «совсем не дума и не гимн». Чтобы подчеркнуть новаторство Рылеева, Бестужев напоминает и о том, что прежние гимны и думы, в отличие от рылеевских, писались для пения. Он говорит, что в польской литературе дума не составила «особливого рода» (а у Рылеева дума именно «особливый род», пробивающий «новую тропу» в стихотворстве), что о думах Рылеева нельзя судить по одному только «Глинскому» и что дума пришла в современную поэзию не как заимствование из польской литературы, а как «общее достояние племен славянских».
Отсюда Бестужев переходит к вопросу первостепенной важности — о месте Рылеева в современном литературном процессе, о его отношении к романтизму. «...Романтизм в понимании Бестужева, — справедливо утверждал Н. И. Мордовченко, — это область возвышенной поэзии, в которой на первом плане выступает национально историческая и героическая тема, притом в субъективно-лирической трактовке»[85]. Верный этому пониманию Бестужев из всего творчества Батюшкова относил к романтизму лишь его исторические, иди эпические, элегии: «Переход через Рейн», «Пленный», «На развалинах замка в Швеции», а вопрос о пушкинском романтизме обходил молчанием, потому что даже «Кавказский пленник» не вполне отвечал его трактовке романтической поэзии. Самым несомненным, или, как говорит Бестужев, чистым ее образцом был не Пушкин и не Батюшков, а Рылеев, причем именно в думах. Потому он подчеркивал лирическое начало в жанровых особенностях дум и утверждал, что думу, введенную в русскую поэзию Рылеевым, «поместить должно в разряд чистой романтической поэзии».
Примерно в то же время вопрос о жанровой природе дум обсуждался Булгариным и Вяземским. «К. Ф. Рылеев, — писал первый, — усыновил русской поэзии неизвестный поныне род, употребляемый у поляков и богемцев, под названием дум, составляющих средину между Элегиею и Героидою»[86]. Определение Булгарина, принадлежавшего в ту пору к ближайшему окружению Рылеева[87], не лишено основательности. Героида — термин, ныне вышедший из употребления, но хорошо знакомый современникам Рылеева. Героидами называли стихотворения, главную часть которых составлял рассказ героя или героини о своей жизни или каких-нибудь важных событиях. Напоминая (вслед за Бестужевым) о родстве рылеевской думы с героидой, Булгарин отмечал существенную особенность их стиля, характерный для них композиционный «покрой».
Имело под собой почву и указание на родство с элегией.
