Голодная дорога - Бен Окри

Фотограф преследовал фургон, постоянно делая снимки с громил, демонстрирующих свои мускулы, а в это время над нами в воздухе плавали партийные листовки, содержавшие слова, которые мы так и не сможем прочесть. И когда фургон исчез с нашей улицы, а усиленный голос затерялся в глубинах закоулков района, мы стали медленно оправляться от возбуждения. Дорога была усыпана молоком и усеяна листовками партии. Дети искали в пыли монеты. Из группы женщин вышла Мама — лицо в кровоподтеках, в волосах белый порошок, блузка порвана.

— Я не буду голосовать за них, — сказала женщина с подбитым глазом.

Мама, увидев меня, пошла ко мне и, найдя новый повод для недовольства, крикнула:

— Быстро марш в кровать!

Я побежал по улице. Все раскачивалось. Листовка партии прилипла к моей ноге. Порошок забил мне ноздри. В ушах рос жар. Головная боль стучала между глаз. Я лег на обочине дороги у домов, слушая голоса, сравнивавшие свои впечатления, спорящие о политике. Когда я увидел, как Мама переходит дорогу, я поспешил домой. Мама внесла корзину бесплатного молока, и в ее уставшем взгляде читался триумф. Она поставила корзину на комод, как особую драгоценность. Затем она пошла мыться.

Соседи толпились в проходе и вели без устали долгие дискуссии о том, какая из двух партий лучше, у кого больше денег, какая станет другом бедных, у какой лучшие обещания, и все в этом духе, пока ночь не спустилась на землю, окончательно завершая спектакль прошедшего дня.

Было уже темно, когда вернулся Папа. Он был трезвым и усталым. Он выглядел жалко, двигался вяло, лицо его было опущено, как будто каждую минуту он мог расплакаться. Он жаловался на голову, на спину, на ноги. Он ворчал о громилах, которые доставили ему неприятности в гараже.

— Сегодня я чуть не убил одного из них, — сказал он, и бешенство сверкнуло в его глазах.

Затем его голос изменился.

— Слишком тяжела ноша. Моя спина трещит. Я должен искать другую работу. Пойду в армию. Займусь вывозом нечистот. Но эта ноша не для меня.

Наступила короткая тишина. Затем Мама рассказала ему о большом событии прошедшего дня и показала ему молоко. Она была очень гордой, что смогла вынести из этого побоища целую корзину.

— Теперь у нас в запасе есть столько молока, — сказала она.

— Не для меня, — ответил я.

— Ты думаешь, их молоко слишком для тебя хорошее, а?

Папа попробовал молоко и сморщился.

— Гнилое молоко, — сказал он. — Плохое молоко.

И затем уснул в кресле, окончательно вымотанный за день. Он не мылся и даже ничего не ел, от него пахло сухой грязью, цементом, раками и мешками гарри. Мама постояла над ним, думая, что он еще проснется, но Папа заснул, стиснув зубы, и захрапел. Мама растянулась на матрасе, задула свечу и вскоре сама засопела.

Я не мог уснуть, меня все еще лихорадило, и темнота была полна фигур, двигавшихся вслепую. Прежде чем я уснул, я услышал со шкафа какой-то звук и, вглядываясь, увидел, как из молока что-то вырастает. Оно выросло очень высоким, белым и в итоге превратилось в призрачное агбада. В агбада никого не было, одеяние вспорхнуло с порошкового молока и поплыло по комнате. Затем это одеяние, все белое, съежилось, уплотнилось и превратилось в яркую стрекозу цвета индиго. Она зажужжала крылышками и исчезла в непроглядной темноте в углу. Моя головная боль стала мучительной. Странные ночные порождения молока оказались просто моими воспоминаниями о той субботе, когда политика впервые публично появилась в нашей жизни.

Глава 6

В воскресенье нам открылось тайное лицо политиков.

С визитом к нам пришли родственники Папы. Они привели с собой детей, робких и смущенных нарядными одеждами, которые они редко надевали. Стульев на всех не хватило, и Маме пришлось смирить свою гордость и занять стулья у соседей. Поселок кипел политикой. Родственники пришли с визитом, но также они пришли критиковать. Они напали на Папу за то, что тот не посещает их, не приходит на собрания жителей нашего городка, не вносит пай для покупки свадебных подарков, не принимает участия в похоронных делах и финансовых разбирательствах. Папа принял их критику в штыки. Он заявил, что никто ему не помог, никто не появился в период его кризиса; таким образом брань перелетала от одних к другим, вырастая в серьезные обвинения. Каждый говорил на пределе голосовых связок, и в какой-то момент все стали похожи больше на заклятых врагов, чем на членов большого семейства.

Они так распалились, что мне, наблюдающему все это, стало неловко находиться с ними в одной комнате. Их жены и дети старались не смотреть в мою сторону, и я стал подозревать, что они, так же как и мы, стремятся избегать нашего общества. После длительной ругани один из родственников постарался сменить тему, упомянув близящиеся выборы. Более неподходящей темы для разговора нельзя было себе и представить. Началась очередная перебранка, которая буквально забурлила в нашей маленькой комнате. Папа, который поддерживал Партию Бедных, во время споров дрожал всем телом, не в силах сдерживать ярость; наш родственник, поддерживающий Партию Богатых, был очень спокоен, почти презрителен. У него было больше денег, чем у Папы, и жил он в той части города, куда уже провели электричество.

Комната сотрясалась от перебранки, и временами казалось, что родственники сейчас набросятся друг на друга и начнут битву за власть. Но Мама пришла с подносом еды и напитков. Папа послал купить огогоро и орехи кола и обратился к предкам с молитвой, чтобы гармония не уходила из распростертых рук нашей семьи. Родственники ели молча. Поев, они молча пили. Разговор себя исчерпал. Когда тишина стала слишком гнетущей, жены родственников вышли в коридор с Мамой, и я услышал, как они смеются, в то время как мужчины сидели в комнате, смущенные тем, как мало между ними общего.

День уплотнился от жары. Голоса в поселке зазвучали громче, дети играли в проходе, ругались соседи; родственники сказали, что им пора уходить, и Папа не скрывал облегчения. Одна из жен дала мне пенни и назвала плохим мальчиком за то, что я к ним не захожу. Папа пошел всех провожать. Его не было довольно долго. Когда он вернулся, с ним случился приступ дурного настроения. Он ругал родственные связи и клял всех родственников, у которых было больше, чем у него, денег. Он произнес громоподобную обвинительную речь против Партии Богатых и когда достиг пика своего ораторствования, его взгляд упал на корзину с сухим молоком. Он стащил ее со шкафа и выбежал на улицу. Я слышал, как Мама умоляла его не выбрасывать молоко, а потом глубоко вздыхала. Папа вернулся обратно с пустой корзиной и демонским блеском в глазах.

Мама насупилась, и Папа обнял ее, притянул к себе и стал с ней танцевать; она поначалу отбивалась, но Папа прильнул к ней, и вскоре она уже примирительно хлопала его по спине. Я перевернулся на кровати: лихорадка оставляла меня, и я чувствовал себя лучше с каждым часом. Я слышал, как они танцуют, слышал слабеющие протесты Мамы, слышал, как Папа предложил отправиться на прогулку с визитами. Маме это понравилось. Папа пошел мыться, и когда он вернулся, в ванную пошла Мама. У нее это отняло немало времени, и пока она пудрила лицо, поправляла складки головного убора, надевала свои браслеты и бусы, свои повязки и белые туфли, поправляла волосы перед зеркалом, Папа уже спал на трехногом стуле. В комнате было очень жарко, и пятна пота проступили на французском костюме — его единственной выходной одежде. Когда Мама была готова, она совершенно преобразилась. Вся усталость от долгих часов работы, худоба ее лица, озабоченное выражение лба — все это исчезло в миг. Ее лицо сияло от свежести, помады и туши для глаз. Цвет кожи был смягчен кремом и румянами. И я увидел в Маме ту невинную красавицу, которая заставляла вибрировать сам воздух деревни, в то время когда Папа впервые положил на нее глаз. От нее шло особое излучение, а каждое ее движение наполняло комнату запахом дешевой парфюмерии. Пот стекал с ее напудренного лица, и глаза горели возбуждением. Она дотронулась до Папы, и он резко проснулся, с кровавыми глазами навыкате и мокрыми от пота лацканами пиджака.

— Вы, женщины, всегда так долго одеваетесь, — сказал он.

— Может быть, мы и бедные, но мы не страшные, — ответила Мама.

У Папы было хорошее настроение. Он протер глаза, сделал глоток огогоро, приказал мне никуда не выходить, просунул свою руку под мамину, и, словно картинка семейного счастья, они вышли в мир.

Я подождал, пока они уйдут. Затем встал, налил себе огогоро, проглотил его и вышел в проход понаблюдать за воскресным днем в поселении.

Пока день плавно переходил в вечер, плакавшие в поселке дети стали кашлять. Мужчины и женщины выстроились в очередь в туалет, и каждый жаловался на желудок. Женщин раздуло вдвое, и они сидели на табуретках рядом со своими комнатами. Мужчина внезапно отяжелел и его вытошнило возле колодца. Женщины стали кричать, что их отравили, и утверждать, что во внутренностях у них ползают крабы. Дети усугубляли картину вечера монотонным плачем. Как припев, то и дело возобновлялись звуки рвоты.