Век вожделения - Артур Кестлер

Он снова заломил кепку на затылок и принялся насвистывать, не обращая внимания на старого ворчуна. Что за счастье — быть молодым и жить в такое героическое время! А вдруг Максимов не шутил, и его, Федю, пошлют за границу, к диким финансовым баронам в цилиндрах и во фраках, чтобы он был там миссионером, пекущимся о спасении человечества?! Они могут подвергнуть его пыткам, даже убить, как убили Гришу и родню Арина, но ему не страшно. Единственное в жизни, чего он и впрямь боялся, просто не может произойти: его никогда не выкинут из Движения, как Надежду, он никогда не очутится в кромешной тьме, никогда не окажется изгнанником в пустой, иссохшей и безводной земле.

VII Телячья голова с шампанским

Я-то думал, вы наденете шелковое вечернее платье и драгоценности, — разочарованно протянул Федя. Он снова отпихнул стул ногой, прежде чем сесть, но руки целовать не стал. Хайди и на этот раз пришла в кафе раньше него. На нем был черный костюм; короткие волосы были тщательно прилизаны. Но час за часом волосок поднимался за волоском, и под конец все они снова топорщились. Хайди завороженно наблюдала за этим процессом, как когда-то — за разлетающейся при поджаривании воздушной кукурузой.

— Я не приоделась, потому что мы не пойдем в Оперу, — объяснила Хайди.

— Почему? Я купил билеты, так что надо пойти.

Он был до того сбит с толку, что ее охватила волна нежности. Она ободряюще произнесла:

— Лучше поужинаем в каком-нибудь недорогом местечке, и вы расскажете мне о себе. Это будет куда забавнее демократичной музыки.

Лицо Феди приняло уже знакомое ей неопределенное, настороженное выражение. Затем глаза его снова загорелись:

— Ага, выходит, это внезапный каприз избалованной американки?

Хайди рассмеялась.

— Навешивание этикеток делает вас счастливее?

— А как же! Всегда необходимо понять причины события. Но теперь нам надо поторапливаться.

— Почему?

— Я должен успеть отвезти вас домой на такси и не опоздать в Оперу. Было бы невежливо бросить вас в этом кафе.

Он встал и галантно дождался, пока встанет и она. Хайди прикусила губу. Секунду поколебавшись, не сомневаясь, что все взгляды в кафе обращены именно на нее, она в конце концов поднялась и направилась прямиком к двери. Федя последовал за ней. Снаружи им пришлось подождать, пока появится такси. Он испытал только минутную растерянность, пока она выходила из-за стола; растерянность улетучилась, когда ее плечо коснулось его — топография заведения вполне позволяла избежать такого контакта. Распахивая перед ней дверцу подрулившего такси, он расплылся в улыбке. Хайди забралась в дальний угол сиденья и произнесла похоронным тоном:

— В Оперу.

После этого, стараясь держаться на максимальном удалении от него, она изо всех сил сдерживала слезы и думала о том, что никогда в жизни не ненавидела никого больше, чем этого чудака в смехотворном одеянии с невозможными манерами, клялась себе, что у Оперы велит шоферу везти ее домой, зная в то же время, что этого не произойдет, и ужасалась предстоящему: трем актам «Риголетто» и неизбежному продолжению вечера.

У «Мадлен» такси попало в пробку. Уставившись на греческие колонны, украшающие фасад, озаренный розовыми лучами прожекторов, она подумала: что за отвратительный и жестокий город Париж, как отчаянно одиноко должно быть его жителям, задыхающимся в тесных квартирках, огороженных закопченными перилами балконов. Внезапно, с удивлением, от которого она чуть не подпрыгнула на сиденье, она почувствовала на своей руке жесткую Федину ладонь и услышала его воркующий голосок:

— Вы действительно не хотите идти на «Риголетто»? Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова.

— Почему же вы не сказали об этом в среду, когда я вас пригласил?

Она беспомощно пожала плечами.

— Надо было меня предупредить, тогда бы это не показалось мне просто капризом. Но если вам и вправду не нравится «Риголетто», то мы поедем в дешевый ресторан.

Ей захотелось обнять и поцеловать его, но она предпочла воздержаться от излишней прыти и вместо этого назвала шоферу нетвердым голосом адрес ресторанчика на Левом берегу. Сделав это, она извлекла пудреницу и принялась успокаивать нервы, производя отвлекающие маневры пуховкой и губной помадой.

— Жалко, что вам не нравится «Риголетто», — подал голос Федя. — Это хороший пример коррумпированности класса феодалов накануне буржуазной революции и самоуничижения, навязанного феодальной структурой общества своим жертвам. И музыка там неплохая.

Хайди подумала, что ей не дано понять, когда Федя говорит серьезно.

— Наверное, под хорошей музыкой вы подразумеваете la donna e mobile.

— Что это значит?

— Это по-итальянски. Означает «у любви, как у пташки, крылья».

— А-а, знаменитая ария. Очень красиво, не считая слов.

— Чем же провинились слова? О, что же вы такой педант?! — опечалилась она.

Он пожал плечами и объяснил терпеливым тоном:

— Вся эта болтовня насчет женской летучести, капризности и прочего — скучная чепуха. В продажном обществе и нравы продажные, продажными становятся даже инстинкты, и продажные артисты зарабатывают на жизнь, красиво прославляя продажность, как делал автор этой арии. Как говорит Леонтьев в своей последней статье, они уподобляются червям, отплясывающим на трупе.

— А в вашем непродажном обществе все женщины свято хранят верность?

— Бывают и исключения. Некоторые люди, идя на поводу у инстинктов, вступают в конфликты с обществом и его институтами. Но в целом, когда женщина имеет детей, любит мужа и чувствует себя сексуально удовлетворенной, она не обладает этой вашей «летучестью», а наоборот, чувствует себя прочно стоящей на земле. Возможно, время от времени на нее находит желание немного полетать, но в нормальной семье нормального общества такие незначительные желаньица мало что значат. В вашем же загнивающем обществе, лишенном веры, убеждений и прочности, вы относитесь к таким желаньицам исключительно серьезно, ибо нет больше ничего, к чему можно было бы отнестись всерьез.

— Знаете, — заметила Хайди, — мой дед говорил то же самое.

— Он участвовал в революционном движении? — с интересом спросил Федя.

— Нет. Он владел замком и знаменитой сворой гончих в графстве Клэр.

— А идеи у него были очень прогрессивные, — твердо заключил Федя. — Но нам ни к чему спорить. Я просто хотел сказать, что моя позиция в отношении этой арии из «Риголетто» заключается в том, что когда женщины начинают безумствовать, то это происходит потому, что они живут в обществе, лишенном веры.

— Совершенно с вами согласна, — мрачно произнесла Хайди.

Ресторан на набережной Сены, выбранный Хайди, был как нельзя более дешевым. Скатерть не блистала чистотой, солонка оказалась выщербленной, а пружины диванчика моментально просели под их весом. Федя разочарованно огляделся.

— Почему вас тянет в такие места? — спросил он.

— Вам не кажется, что тут рай? — Она показала ему на вид за немытым окном; их стол помещался в неглубоком алькове, они были здесь совсем одни. — Можете смотреть на Нотр-Дам и на рыболовов на мосту, которые никогда не выуживают ни единой рыбки, но и не думают сдаваться. Вот вам и вера — даже в буржуазном обществе…

— Но, — поспешил возразить он, — на берегу реки есть много более приличных ресторанов, чистых и культурных… — Он снова посмотрел на нее с внушавшим ей страх недоверчивым, опасливым выражением лица. Это было хуже, чем стеклянная клетка, — здесь стояла стена, разделяющая два континента. Неожиданно его глаза разгорелись, лицо снова просветлело.

— Ваш отец очень богат?

— Не очень, но достаточно, — смиренно ответила она.

— Теперь понятно, — успокоился он. — Очень интересное явление.

— Что за интересное явление? — спросила она, довольная, что все утряслось.

— Самое интересное — то, что вам самой невдомек, почему вам нравятся такие местечки. Вы, наверное, читали Веблена [13]?

— О, Боже! Всегда притворялась, будто читала. Лучше сами расскажите мне, что он писал о парижских бистро.

— О парижских бистро — ничего. Но он объяснял законы эволюции вкусов у правящих классов. Пока определенный класс, скажем, капиталистическая буржуазия, занят накоплением богатства, его представители соревнуются в тратах и мотовстве, чтобы произвести друг на друга впечатление. Но когда класс совсем разбогатеет, его представителям уже нет нужды доказывать, насколько они богаты, и роскошествуют только те, кто на самом деле не богат, но жаждет казаться таковым, или кто совсем недавно приобрел богатство. Так что на этой стадии роскошь кажется вульгарностью, и Рокфеллер влачит аскетическое существование. Вот и вы приучены считать, что это и есть культурность, и что такие старые, грязные ресторанчики хороши именно своей стариной и грязью.