Век вожделения - Артур Кестлер

Он подождал, чтобы его сообщение произвело должный эффект; но, как ни странно, он смотрел мимо Феди. Его глаза уперлись в пустой угол кабинета, словно там происходило что-то очень занятное. Его только что затихший голос был совершенно лишен выразительности. Но Федя был слишком напуган, чтобы обратить внимание на странности в поведении товарища Максимова. Он тихонько присвистнул, тут же покраснел от своей наглости и сказал:

— Выходит, дело серьезнее, чем я думал. Вот мерзавка!…

И он представил себе улыбающуюся физиономию князя Ростовского, шепчущего султану на ухо свое «Massacrer, majeste, massacrer…» Как бы ты ни был настороже, вероломный и изворотливый враг всегда умудрится обвести тебя вокруг пальца. Он вспомнил, как она злодейски кусала его за губы, и почувствовал, что у него по спине побежали мурашки.

— Вот мерзавка! — повторил он.

Перед его мысленным взором, к его ужасу, медленно вырос Гриша, каким он запомнил его в тот момент, когда его лупили в живот, а он не отрываясь смотрел на сына, стремясь внушить ему свою правду.

Товарищ Максимов оторвал взгляд от пустого угла и направил его на Федины руки, которые были сцеплены так крепко, что ногти впились в ладони.

— Теперь, когда тебе известна вся правда, — устало сказал товарищ Максимов, — лучше выложи все, как на духу. Это в твоих же интересах.

— Но ведь я уже сказал все, что знаю, — простонал Федя.

— Когда она впервые попыталась затянуть тебя в сети саботажа?

— Она не делала этого! В этом то все и дело! Она была такой хитрой, такой ловкой, что я ничего не замечал. Разве что…

— Что?

— Кое-какие ее замечания. Тогда они казались мне попросту глупыми, но теперь… — Его лицо просветлело: задача решена!

— Продолжай, — велел товарищ Максимов без особого энтузиазма. — Какие замечания? — Он занес над блокнотом карандаш.

— Ну, например, когда объявили о строительстве метро. Мы с ума сходили от восхищения, а она только посмеялась над нами и сказала, что метро есть и в других странах, так чем тут восхищаться?

— Ты поверил ей?

— Я сказал ей, что она врет, а она предложила нам взглянуть на фотографии метро в Париже, Лондоне — забыл, где еще.

— Она вам их показала?

— Да. В какой-то энциклопедии.

— Выходит, она вовсе не врала?

— Так дело же не в этом! Зачем нужно было смеяться над нашей подземкой и прославлять парижскую или лондонскую? Я-то лично не возражал бы, ведь я знаю, что мы отсталая страна и что капиталисты нас обгоняют, но другие почувствовали себя дураками, когда увидели на фотографиях Париж. Она не имела права подсовывать нам фотографии Парижа и подрывать этим наш боевой дух, как…

— Как что?

— О, это совсем по другому поводу…

— Скажи!

— Я просто вспомнил — ребенком в Белом городе Баку я увидел пруд, и Гриша — мой отец — сделал мне парусную лодочку из куска дерева и рукава своей старой рубахи. — Он помолчал, а потом заговорил твердым, холодным голосом: — Когда я в первый раз пустил ее по пруду, ко мне подошел мальчик, одетый, как кукла, в синем матросском костюмчике, позади которого гувернантка несла большую модель с двумя мачтами, мотором и винтом. Мальчик показал мне язык…

Товарищ Максимов встал и зашагал взад-вперед по кабинету. Через некоторое время он спросил, словно делая над собой усилие:

— Случай с метро был единственным в своем роде?

— Нет. Она часто нас дразнила. Помню, как-то раз кто-то делал доклад о перевыполнении плана по выпуску марганца, а она и говорит: «Жалко, что я не могу набить марганцем брюхо…» В другой раз мы пошли с ней на фильм, в котором вождя революции в другой стране пытали в келье реакционные монахи, пока рабочие не взяли штурмом монастырь и не освободили его. Она все время хихикала, а когда картина окончилась, она сказала, что ничего более глупого никогда в жизни не смотрела…

Товарищ Максимов остановился и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Но ты же говорил на том собрании, что она всегда старательно выполняла все поручения?

— Так оно и было. Она делала все, но не так, как мы, — играючи, — он поискал слово, — поверхностно. Она никогда не подходила к поручениям серьезно. Она поверхностно относилась к социалистическому строительству.

Товарищ Максимов возобновил прогулку вокруг стола. Он выглядел утомленным, и Феде показалось, что он ему надоел, хотя он никак не мог понять, почему. Что ж, ему все равно. Его долгом было сказать правду, вот он и делал это, нравится это товарищу Максимову или нет.

Наконец Максимов молвил:

— Слушай внимательно. Я сказал, что у нас есть доказательства против нее. Теперь представим, что я сказал так, чтобы попугать тебя. Доказательств у нас нет, одни подозрения. В этом случае ее судьба будет зависеть от твоих показаний. Повторишь ли ты в этом случае все, что сейчас сказал?

— Конечно. Все, что я сказал, — чистая правда.

Товарищ Максимов покрутил в пальцах карандаш.

Тон его голоса стал очень серьезным:

— Ты все равно станешь утверждать, что ее поведение было направлено на подрыв боевого духа товарищей?

— Да.

— На преднамеренный подрыв?

— Не знаю. Какая разница? Такие были у нее манеры. Социальное происхождение заставляло ее вести себя именно так.

Феде было невдомек, куда клонит товарищ Максимов своими непонятными вопросами. Можно подумать, что он пытается защитить эту саботажницу! Враг повсюду, его агенты умудряются просачиваться на самые высокие посты, в самые неожиданные места. Даже главный архипредатель в свое время подвизался в Красной Армии. А вдруг товарищ Максимов просто испытывает его?

Молчание затянулось. Неожиданно Максимов сказал:

— Ладно. — Он что-то сказал в телефонную трубку и вызвал стенографистку. Дожидаясь ее прихода, он проговорил:

— Может статься, в один прекрасный день ты поймешь, что ты наделал. Но скорее всего ты этого никогда не поймешь.

Каким бы небрежным ни был тон товарища Максимова, Федя понял, что эти слова оскорбительны для него. Он сидел перед столом товарища Максимова, поджав губы и слегка прищурившись. Товарищ Максимов быстро продиктовал вошедшей стенографистке главное из Фединых показаний, в том числе случаи с метро и с марганцем; было буквально повторено Федино заявление о поверхностном подходе Надежды Филипповой к задаче строительства социализма; в завершении говорилось, что ее поведение объективно вело к подрыву боевого духа ее товарищей. Федя внимательно прислушивался на случай, если какие-то его слова окажутся опущенными, но его волнения оказались напрасными. Если и Максимов был саботажником, он заботился о том, чтобы не выдать себя.

После того, как Федя подписал показания, секретарь ушла, и Максимов холодно спросил:

— Что ты собираешься делать, когда окончишь школу?

— Поступлю в университет.

— Ты никогда не подумывал о том, чтобы пойти работать в органы госбезопасности?

— Нет.

— А тебе бы хотелось?

— Да.

— Ты очень подошел бы для этой работы. Может быть, мы еще увидимся. До свидания.

Допрос завершился. Последние слова Максимова были величайшим комплиментом, о котором мог мечтать Федя, однако тон, которым они были произнесены, снова показался Феде оскорбительным — хуже того, презрительным. Но не исключено, что это входит в проверку.

Федя был рад снова оказаться на свежем воздухе. К черту товарища Максимова, подумал он. Мимо громыхал битком набитый трамвай; Федя поглубже натянул кепку на голову, припустился следом и ловко запрыгнул на подножку, отдавив ногу скрючившемуся там немолодому очкарику. Тот беззлобно пробормотал что-то про себя, и Федя, посмотрев на его когда-то шикарное пальто, понял, что перед ним представитель дореволюционной интеллигенции. Так вот почему он не осмелился возмутиться вслух! Федя добродушно ухмыльнулся. К черту их всех: и этого, в пальто, и товарища Максимова, и всю остальную старую шайку, партийные они или беспартийные. Все они принадлежат прошлому; что они такого совершили, чтобы так собой гордиться? Затевали заговоры, метали бомбы, проводили партизанские вылазки — все это очень романтично, но больно старо! Они не построили ни единого завода и понятия не имеют о производстве и о Пятилетнем Плане. Даже отцовские друзья, бакинские адвокат и доктор, теперь были бы просто старыми маразматиками, усталыми мухами, ползущими зимней порой по раме окна, которое скоро распахнется в будущее… Феде стало вдруг очень весело. Ему и его одноклассникам будет всего по двадцать, когда будет завершен пятилетний план, и они станут командовать парадом — парадом, каких еще не видывала История!

Он снова заломил кепку на затылок и принялся насвистывать, не обращая внимания на старого ворчуна. Что за счастье — быть молодым и жить в такое героическое время! А вдруг Максимов не шутил, и его, Федю, пошлют за границу, к диким финансовым баронам в цилиндрах и во фраках, чтобы он был там миссионером, пекущимся о спасении человечества?! Они могут подвергнуть его пыткам, даже убить, как убили Гришу и родню Арина, но ему не страшно. Единственное в жизни, чего он и впрямь боялся, просто не может произойти: его никогда не выкинут из Движения, как Надежду, он никогда не очутится в кромешной тьме, никогда не окажется изгнанником в пустой, иссохшей и безводной земле.