Сто дней - Лукас Берфус

Нам было не все равно, что они делали с нашей помощью. Вернее, нам было бы не все равно, но мы не предвидели последствий. Мы знали только наши добродетели, а они приказывали нам — помогать! Я даже не верю, что они обманывали нас или вводили в заблуждение, — они просто не обременяли нас вещами, которые поставили бы под сомнение наши честность и добропорядочность.

Не настолько мы были глупы, чтобы не замечать, что местные утаивали от нас некоторые вещи. Помощники бухгалтеров, машинистки рассказывали нам до пяти часов вечера одну правду, а с наступлением сумерек она сменялась иной правдой. Правдой на языке этой страны — с интригами, с сокрытием принадлежности к сети организаций, с приговорами, обрекающими на отверженность или изгнание, с необъяснимыми повышениями и самочинными понижениями в должности.

Иногда мной овладевало желание сорвать покровы, обрушить мир одним-единственным словом правды. Однако на следующий день я сидел в нашей переговорной, добропорядочные чиновники, вобрав головы в плечи, с испугом на лицах, ютились в креслах напротив, а рядом со мной восседала Марианна, она требовала честности, порядка, гласности и справедливости. Все было организовано красиво и четко: Марианна — строгая, великолепная мастерица своего дела и тщедушные столичные начальники в мешковатых костюмах, столь смиренные и столь готовые понести любое наказание, что желание испортить эту игру я расценил бы как сущее кощунство.

Пришло игихирахиро, время неопределенности между подписанием мирного соглашения, которое никто и не думал соблюдать, и началом массовой резни. На юге страны убивали политических деятелей. В столице одна за другой проходили демонстрации, и после каждой на земле оставалось лежать шесть, семь, а то и десяток трупов. Лидера социал-демократов ликвидировали выстрелом в голову. В соседней Бурунди солдаты убили первого свободно избранного президента, и тысячи жителей этой страны бежали через границу сюда, усиливая панические настроения среди здешнего населения… А мне до сих пор так и не довелось увидеть горилл.

Это трудно себе представить, но при всех перечисленных фактах обстановка в стране на протяжении нескольких месяцев после заключения перемирия была более или менее нормальной. Даже в феврале 1993-го, когда мятежники возобновили наступление и подошли вплотную к Кигали, а с севера в город хлынули сотни тысяч беженцев, публичная жизнь в интернациональной общине не замирала. Мисланд раскладывал лоскутки бумаги, подыскивая для этого места в юго-восточной части города, где появления мятежников можно было не ожидать. По вечерам заполнялись бары отелей «Тысяча холмов» и «Дипломаты», и казалось, что вернулись старые добрые времена. Устраивались приемы в честь отслуживших свой срок работников посольства и по случаю приезда новых сотрудников дирекции, не пропускалось ни одного юбилея и ни одного дня рождения.

Конечно, для местного населения обстановка в смысле безопасности оставалась критической. Для нас же, специалистов, ситуация после подписания мирного соглашения — это произошло в августе — заметно улучшилась. Как внешние признаки, так и наше собственное ощущение подсказывали нам, что страна находится на пути к миру и согласию. Предстояло образовать коалиционное правительство, дать беженцам возможность вернуться в родные места, к тому же в Кигали наконец прибыли кавалерия и «голубые каски» под командованием канадского генерала-усача с печальными глазами. Покой нарушали только ооновские солдаты из бельгийского контингента. Чем они занимались, если не громили вестибюль в «Тысяче холмов»? Если не избивали политика из партии Агаты? Если не грозили свернуть ему шею, вздумай его газета еще раз посрамить Бельгию и бельгийских солдат только за то, что в своих старых «бедфордах» они, случалось, занимались любовью с девушками-тутси? Обычно пили как лошади в кабаках, похваляясь тем, что порешили в Сомали несколько сотен «штатских» и что лучше других знают, как надо мутузить «этих негров». Агата их ненавидела, в ее глазах эти поганцы были соучастниками заговора против народа, к которому она принадлежала. Мы же в дирекции покачивали головами, дивясь решениям умников из ООН, которые, как нарочно, направляли в эту страну в качестве миротворцев солдат ненавистной колониальной державы.

Втайне мы все-таки радовались их присутствию. Пусть они вели себя скверно и выражались не совсем складно: люди здесь действительно нуждались в твердой руке — в этом мы не сомневались. Теперь-то мы знаем, что все их речи о миротворческой миссии были пустословием. Не прошло и двух недель после того, как сбили самолет президента и убийства приняли массовый характер, а Брюссель уже вывел из страны солдат в голубых касках. Им якобы было невыносимо видеть трупы десятерых товарищей, убитых вместе с председательницей Совета министров. А я все то время спрашивал себя, на что же годятся миротворцы, если условия соглашений соблюдаются только до тех пор, пока не погибнет хотя бы один из них. Остался один, к тому же плохо вооруженный, отряд, и, когда в те сто дней я видел, как они проезжали в своих полуразбитых грузовиках мимо особняка Амсар, мне их было просто жаль. Они не имели права вмешиваться в местные дела, им не разрешалось использовать оружие — оставалось только наблюдать, как сплошь и рядом убивают людей. А это не могло не разрушать их еще не окрепшие, жаждущие любви и спокойствия души.

Но тогда, в последний большой сезон дождей перед массовым смертоубийством, — тогда их небесно-голубые каски призывали нас к нормальной жизни. И после долгих месяцев войны и кровавых расправ, вынуждавших нас не покидать пределов Кигали, мы не скрывали желания развлечься, внушая себе, что должны быть для обыкновенных людей примером уверенности и бесстрашия, ибо конечно же знали: мир — это растеньице нежное, беззащитное. Убийства отдельных людей, как и единичные погромы, казались нам последними искрами затухающего пожара. И потому по выходным мы снова выезжали на берега Киву и на фото-сафари в национальный парк Кагера. Завидев стадо гну, начинали их считать и смеялись над бородавочниками.

Если ты был в группе из шести — восьми абацунгу, то среди них почти всегда находился человек, недавно побывавший в горах Вирунга. Но лишь немногие из встреченных мною торопились рассказать о гориллах, и это не могло не вызывать удивления: о приключениях во время других экскурсий мои знакомые говорили без умолку. Того, кто только что побывал во влажных лесах на склонах гор, то есть посвященного, все равно можно было узнать с первого взгляда — по блаженной улыбке, блеску в глазах, обращенности внутрь себя. Однако подвигнуть его к откровениям, да и то очень скудным, удавалось только деликатно заданным вопросом, как бы ненароком оброненной репликой. Да, я их видел, бормотал посвященный с отрешенно-задумчивым выражением на лице, но это не важно. А что же важно? — спрашивал ты, возможно во второй раз. И получал в ответ презрение и сочувствие, мерцавшие во взгляде, ибо ты был в числе непосвященных. Они меня видели, говорил посвященный, они заглянули в глубь моей души. А если, не успокоившись, ты желал узнать, что же разглядели там обезьяны, то посвященный умолкал, не изъявляя ни малейшей готовности поделиться с тобой драгоценным переживанием. Поезжайте-ка в Рухенгери сами, советовали некоторые из посвященных, заплатите четыре с половиной тысячи франков и поднимайтесь по склонам вулканов вверх.

Гориллы были королями этой страны, духовными ее вождями, чем-то вроде нулевого меридиана или координат, от которых вели отсчет все и каждый. Книга, написанная Дайан Фосси, относилась к литературе, обязательной для чтения. Сама Дайан почиталась после насильственной смерти, а может, даже еще до убийства браконьерами как святая, как мученица ордена gorilla beringei. Это латинское название получила длинношерстная горная горилла, по-местному — ингаги, самая могучая из всех человекообразных обезьян, эндемик центральноафриканских вулканов, обитательница бамбукового пояса, чистая вегетарианка, живущая стадами под водительством старейшего самца по прозвищу «серебряная спина», как правило, не агрессивная и находящаяся под угрозой исчезновения из-за браконьерства и вырубки лесов. Численность горных горилл оценивалась тогда, пожалуй, в три-четыре сотни особей, и смею предположить, чуть ли не каждый посвященный не колеблясь обменял бы десять, сто и даже тысячу собственных жизней на одну горную гориллу. Бедных, неграмотных, одетых в лохмотья людей можно встретить в любой стране земного шара — горные гориллы обитали только здесь, в лесах горного массива Вирунга.

Приматы им до барабана, сказал Мисланд, когда мы, пробираясь через последние поля пиретрума, начали восхождение к подернутому туманной дымкой лесу. Они смеются над нашей любовью к обезьянам, и, если бы я был крестьянином, человеком, живущим тут в дерьме, я бы тоже ненавидел обезьян. Весь мир едет в эту африканскую глухомань, только чтобы поглазеть на своих мохнатых собратьев — богатые американцы, страстные любительницы животных из Европы, съемочные группы, ученые, — и хоть кто-нибудь из этой публики поглядел бы, как живут тут крестьяне. То, что он тоже принадлежал к этому охочему до сенсаций люду, его, похоже, не волновало. Кстати, средняя продолжительность жизни горилл, заметил он, значительно выше, чем у местного населения. И неудивительно. Денег, выручаемых от туризма, люди тут не видят. Ни школ, ни больниц, вся валюта остается в Кигали, продолжал Мисланд. Правда, обезьян холят и лелеют, нянчатся с ними как с малыми детьми. Туристов с насморком на экскурсию не берут — из опасения, что те могут заразить горилл. Видеть их можно с одиннадцати до половины двенадцатого — единственное время дня, когда они не едят. Разговаривать тихо. Не курить, не есть, не пить. Тот, кому надо облегчиться, сначала выкапывает ямку глубиной тридцать сантиметров.